Шэн Кэи - Красные туфельки

Время в конце концов погребло эти обломки прошлого, но мои душевные силы надолго парализовало. В любых обстоятельствах, встречая мужчин, этих животных, я всегда опасалась, что они ни с того ни с сего набросятся на меня. Я не расслаблялась ни на минуту и, наверное, походила на преступницу. О том, что со мной случилось, Верблюд не знал. Мягкий как овца, он никогда ни о чём не спрашивал, покачивался себе, как колыбелька. Иногда мне казалось, что я слышу, как в ней гулит ребёнок. Это вызывало чувство безопасности, тихой гавани, и я вознамерилась пожить с ним. Когда я решилась на этот шаг, опускались сумерки, и мне вдруг захотелось выполнить одно желание. Я часто читала под большими деревьями в Юнхэгуне, [75] Юнхэгун — известный буддийский храм в Пекине. вдыхая аромат тлеющих благовоний и глядя на снующих паломников. Но я никогда ничего не просила у бодхисатвы — ни денег, например, ни любви, а лишь свято ждала неизвестно чего. Когда я сказала Верблюду, что хочу в Юнхэгун, он с готовностью сводил меня туда, заметив, что к возжиганию ароматных свечей перед Буддой относится достаточно серьёзно. До коленопреклонения и отбивания земных поклонов дело не дошло, я была взволнована, в голове царил хаос, будто исполнилась целая куча желаний и ни одного уже не вспомнить. Сосредоточиться мешало нечто непостижимое.

Перекусив, мы пошли к Верблюду домой. У него я была впервые. Всё так, как я себе и представляла: узкий длинный стол, кресло, фарфор, каллиграфия и живопись на стенах. Разнообразная керамика в стенных шкафах, современный тренажёр, диван, старинные сундуки и столики — этакая хаотичность и индивидуальность. Стали выбирать что-то для лучшего пищеварения. Он вскипятил воду, предложил пуэр [76] Пуэр — вид китайского чая, который благодаря ферментации — естественному либо искусственному старению — оказывает лечебное воздействие. или кофе. Я остановила выбор на первом, потому что после кофе моё слабенькое сердечко начинает колотиться. Не по мне эта штука, и в кафе я всякий раз пью свежевыжатый морковный сок, за что меня прозвали Кроликом. Верблюд об этом не знал. По сути дела мы с ним были добрыми соседями, здоровались, стоя каждый в своём саду, искренне беседовали, но нас разделял бамбуковый забор, оплетённый луносемянником. Теперь я вошла к нему в сад, и душа затрепетала, как перед казнью.

Мы присели на диван. Стоит ему двинуть своим порочным задом, мой низменный мир тоже теряет покой. Чай выпит, чашка долита, и я всё больше чувствую, каким для него станет унижением, если я не лягу с ним. Гляди, как приготовился: шторы задвинуты, свет оранжевого светильника направлен в пространство вокруг панели телевизора, его отблески мягко освещают нас. А сам сидит и наслаждается этой туманной прелюдией, бесстрастно и неспешно.

Так, чашка за чашкой, обнюхиваемся почти как собаки, определяя, нравится ли нам запах. В каком-то полусне я раздеваюсь, распахиваю двери, как работник музея перед первой группой посетителей, а в душе мечтаю: был бы сегодня выходной! Посетители идут и идут непрерывной чередой, а в ушах звучит изумлённый голос Верблюда: «Ну что ж такое, ведь только что всё было хорошо». Вот оно что — оказывается, нижняя половина не повинуется верхней! Он снова что-то бормочет под нос, как человек со слабым зрением, вдруг запамятовавший, куда положил очки.

А я рада безумно. Вот так, не прилагая особых усилий, одним махом скинула тяготившее душу бремя. А потом со всей пылкостью, на какую была способна, принялась притворно успокаивать, мол, всё нормально. Верблюд, похоже, готов был умереть, но доказать, что может найти эти потерянные очки. Я тоже не упустила случая проникнуть в его внутренний мир, убедить, что перед ним не посланная на время плоть и что он не совершает бессмысленное совокупление. Секс — это вообще большое безрассудство в жизни человека, а что касается бродящего по далёким сибирским равнинам изгнанника, не вижу, зачем он вообще нужен, если не наделять его смыслом.

Вот чего Верблюду совсем не надо было делать — так это увлекать меня в сторону, на каллиграфию. Для такого слишком любящего покой человека, как я, снова изучать каллиграфию — просто самооскопление, все эти взмахи кистью убивают желания, как удары ножом отсекают мошонку. Поэтому, как только он переводил разговор с любви на иероглифы, я тут же раскидывалась и начинала соблазнять его. А он всё никак не мог найти очки.

Как-то я ненароком заговорила о родных местах, упомянув, что в деревне ещё есть люди, которые спят на кроватях с цветочной резьбой поздней Цин. Верблюд тут же загорелся желанием отправиться за этими сокровищами. Лопух решительно поддержал его, и вскоре мы втроём уже были в пути. Увидев меня с двумя мужчинами сразу, мама прищурилась и усмехнулась. Отец пожарил рыбы, зарезал курицу, старший брат отправился в поле и принёс полкорзины угрей. [77] Имеется в виду залитое водой рисовое поле. После этой бойни весь задний двор дома был залит кровью. Стол отец поставил на свежем воздухе, под софорой, принёс рисового вина собственного изготовления, и, овеваемые деревенским ветерком, мы сдвинули рюмки. Ему понравились эти прибывшие издалека гости, и после третьей рюмки пошли рассказы о революционном прошлом. Верблюд очень заинтересовался, его отец тоже принимал участие в революции. Лопух пытался пообщаться с моим пятилетним племянником, но необычные вопросы мальчика повергали его в смущение: «Почему у тебя на штанах столько карманов? Ты — мужчина, а почему носишь серёжку в ухе? А где в городе заходит солнце?»