Джером Чарин - Смуглая дама из Белоруссии

На восток мы так и не вернулись. На выручку от карт мама купила проволочную продуктовую тележку. Неужели она намеревается собирать барахло, которое жители Конкорса вываливают на улицу для мусорщиков? Но хлам маму не интересовал. У нее был старый хозяйственный маршрут. Когда мы жили возле Конкорса, Фейгеле обожала делать покупки на итальянском рынке на Артур-авеню: отыскивала экзотические фрукты, овощи с «носиками», пурпурные оливки и яйца с двумя желтками.

До Артур-авеню путь был неблизкий, и мне — пацану в кепке с «Браунами», рядом с которым шествовала мама с внешностью кинозвезды, — пришлось катить тележку вниз по холму, мимо Клермонского парка, по Вебстер-авеню. Мужчины застывали столбом и таращились на Фейгеле — и Бог с ними. У нас была цель, и мама ни на кого не отвлекалась. По Третьей авеню мы вышли на Куэрри-роуд и, обойдя католическую больницу для хроников, добрались до Артур-авеню. Я думал, что чокнусь: ни весной, ни летом здесь даже не пахло. Похоже, вместо Дня Победы торговцы праздновали второе Рождество. По всей Артур-авеню были развешаны гирлянды: большущие проволочные короны с разноцветными лампочками. Из витрин на нас смотрел Санта-Клаус.

Дело было после обеда, и «Доминик» был закрыт, но когда смуглая дама заглянула в ресторан, распорядитель не устоял: «Доминик» открыли специально для нас. Мы ели лапшу с «острым арабским соусом» (арраббиату), а мама пила вино густого красного оттенка. Распорядитель не взял с нее денег.

— Синьорина, вы нас глубоко оскорбите, — сказал он.

Маму пришлось поддерживать и осторожно выводить из ресторана: в голове у нее шумело красное вино. Ее пошатывало, и я одной рукой придерживал ее за край шубы, а другой пытался катить тележку. Мы уже собирались пройти на рынок, как к нам подошла группка оборванцев — мужчин в нелепой форме, с серыми усами и большими жалобными глазами. Итальянские военнопленные, вот кто они были, а их сопровождала военная полиция: свистки, каски, автоматы. У полицейских был ужасно глупый вид: ну прямо дрессировщики какие-то. Но не их была в том вина. Просто ситуация получилась глупее не придумаешь. Италия давным-давно сдалась, и военнопленных по-хорошему стоило бы отправить по домам, только вот Италию почти всю целиком занимали немцы. Теперь же немцы сами очутились в плену, а от Берлина остались лишь крысы да развалины, но эти самые итальянские военнопленные, на деле-то уже и не пленные, оказались в чудн о м подвешенном состоянии — бездомные и никому не нужные. Видимо, какой-то добрый начальник военной полиции, который надзирал за ними в лагере где-то «в глубинке» (где именно — военная тайна!), решил устроить им экскурсию в типично итальянский квартал. Так, по крайней мере, сообщил нам распорядитель из «Доминика». Вот ради этих «несчастных душ» Артур-авеню и решила вновь развесить рождественские украшения.

Они были такие же неприкаянные, как и мы с мамой, разве нет? Угодившие в паутину нашего непостижимого века, празднующие Рождество в мае, посреди крошечного итальянского оазиса. Они совсем не походили на тех пожарных, что пожирали маму глазами; не раздевали смуглую даму взглядом. Они искали утешения за воротами лагеря. А может, в их нелепых одеяниях и вымуштрованной, как у цирковых животных, повадке мама увидела собственный удел? Не было ни шепотков, ни сальных взглядов. Они просто смотрели. И мама не смогла пройти мимо этих подневольных клоунов. Она прервала свой пьяный ход и обняла каждого узника, прижала к своей пушистой шубе; и полицейские, и заключенные — все застыли на месте, только полицейским ее тепла не досталось.

Смуглая дама обошла всех военнопленных и каждого поцеловала в переносицу. А затем подхватила нашу тележку и повела меня внутрь — в освещенную пещеру, подальше от пленных и полиции — искать волшебные яйца с двумя желтками.

Я думал о солдате в его угольном ящике и хотел отыскать для него овощ с «носиком» либо пурпурную оливку — а вдруг они вернут ему хоть капельку разума? Но Артур-авеню не могла излечить Крутого. Он был таким же идеалистом, как и Дарси, и видите, чего ему это стоило. Раньше он царил в своем подвале, а ныне стал ребенком почище собственных детей. И все равно в нем осталось что-то от Уайетта Эрпа. Он снова станет дожидаться маму у конфетной фабрики, провожать ее домой. И рискнет ли кто проверить крепость его кулаков? У каждого из нас вытанцовывалась собственная кривая. И у солдата, и у нас с мамой, — и все остальные уступали нам дорогу.