Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

— Странный ты человек, Тылюткий. Ну и что такого, что мы их немного подвезли?

— Они бы тебя подвезли, как бы не так.

— Я же тебе говорил, что мы — это не они. Скажи, чем эти дети или эта баба виноваты?

— Это же немцы!

— Немцы тоже люди.

— Для меня — никогда! Я бы их всех вырезал под корень до пятого колена.

— Чепуху болтаешь. С бабами и детишками мы не воюем. Да и война уже закончилась…

— Слушай, Родак, что ты знаешь о немцах? — повернулся Тылюткий к Сташеку, лицо его побледнело, голос звучал глухо и зло. — Ты был в Сибири и оттуда идешь с войском. Ты, конечно, слышал, что немцы вытворяли в Польше. Но сам под их сапогом не жил. На собственной шкуре этого не испытал. В армии, на фронте, все иначе. У тебя оружие, ты не один, и вместе мы — сила. Идешь в атаку, стреляешь, лупишь гранатой. Ты его, он тебя. А теперь ты видишь немцев либо пленных — о, какие же они тихони, какие невинные младенцы, — либо таких, как эта баба или те старики, у нас в усадьбе. Ну и еще тех, кто вывешивал в Берлине белые флаги. Но если бы ты, браток, увидел немца у нас, в Польше, все равно где, в городе или в деревне, когда у него была власть, когда он был властелином мира и имел в руках оружие! Вот если бы ты его таким увидел, тогда бы мы с тобой поговорили. Для меня, Родак, нет хороших немцев. Я таких не встречал. Ни эсэсовцев, ни из вермахта. Ты слышал что-нибудь о Замойщине? Я как раз оттуда родом. Жил в деревне. Дворки называется. Вернее, называлась, там камня на камне от нее не осталось. Немцы решили колонизировать Замойщину, земля наша — хорошая, плодородная — понравилась им. Люди в панике. Убегали, прятались в лесах, каждый надеялся пережить как-нибудь это время. Да и поговаривали, что война скоро закончится, ведь против немцев теперь и Англия, и Америка, и Россия. Самое позднее — к пасхе. Как бы не так! В нашу деревню немцы ворвались под утро. Они всегда выбирали для своих карательных операций это время. Была зима. Мороз. Метель. В хате, не считая родителей и стариков, нас было шестеро братьев и сестер: четверо мальчишек и две девчонки. Все были еще маленькие. Самая младшая, Агнешка, еще в люльке. Разница в возрасте небольшая — год или два. Я был самым старшим, мне исполнилось тогда семнадцать лет… Так вот, из всей нашей семьи в живых остался только я один. Один-одинешенек. Случайно уцелел или чудом? До сих пор не пойму, как удалось. Немецкие солдаты окружили деревню. Потом ходили из хаты в хату и стреляли, избивали. Маленьких детей хватали, кидали в грузовики как мешки. В нашу избу ворвалось трое. Старший — ну просто настоящая гнида. Я запомнил его морду на всю жизнь. Начали вытаскивать забившихся по углам детей. Эта образина вытащил Агнешку из люльки. Мать вцепилась в нее, не отдавала. Тогда он пнул ее ногой, а когда это не помогло, ударил сапогом по зубам, вырвал ребенка и шмякнул о печь… После этого они будто бы взбесились, будто бы напились крови. Начали шпарить очередями. Меня тоже очередь прошила, сбила с ног. Не знаю, как оказался возле самого порога. Высокий порог такой, из избы в сени, как у всех в деревне. Больную бабку застрелили в постели, а деда — на печи. Потом мать, отца, Владека, Розу, Богдана, Юзека… Всех! Всех! А я лежал и притворился мертвым. Кровь хлестала из меня, как из зарезанного поросенка. Они ходили по мне сапожищами, туда-сюда. Решили, что мертв. Потом подожгли хату и ушли. Огромное пламя охватило соломенную крышу. Никто из моих не подавал признаков жизни. Я выполз вначале в сени, а оттуда через конюшню к навозной яме. Только на следующий день меня откопали из-под снега партизаны. Их отряд как раз вошел в нашу деревню. Потом говорили, что партизаны настигли этих карателей, но для моих это было уже поздно…

С рассветом раздавалась побудка. Когда всходило солнце, солдаты уже все работали в поле. Батальон майора Таманского занимался всем: разминированием, наведением мостов, ремонтом водопроводов, мельниц и пекарен, ухаживал за коровами, свиньями и птицей. Но главным занятием было земледелие. Весна торопила, она все больше вступала в свои права, поэтому батальон старался наверстать упущенное: надо было засадить каждый пустующий клочок земли. Майор Таманский, хорошо зная крестьянское дело, не давал им ни минуты покоя. Да и себя не щадил. И как это принято в деревне — с рассветом он уже в поле и лишь к ночи с поля. Причем неохотно. А потом по ночам долго горел свет в его окошке, что всегда удивляло часовых. «Когда он только спит?» — недоумевали они, поеживаясь от ночной прохлады, вслушиваясь в тишину старого парка, в шум морских волн. Майор же частенько сам отвечал на этот вопрос: