Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Пожалуй, они здесь были все-таки ни при чем, а дело опять было в Нем. Только в Нем, потому что все остальные служили Ему, даже если сами в том сомневались. Тем временем Он, забавляясь, играл их судьбою и чувствами, месяц за месяцем припасая им новые испытания: одиночеством и любовью, дружбой и ревностью, охотой и рекою, громом и стужей, благодарностью и мщением за то, что приходится ее принимать. И тогда он, Ацамаз, понял важную вещь: в присутствии следившей за нею — из склепов и памяти — смерти, жизнь все меньше смущалась ее (теперь почти будничного) суда. Она становилась отважней и проще, безрассудней и в то же время мудрее, продолжая строиться, надеяться и любить.

Вскоре она и вовсе презрела последние свои сомнения, когда пришли те двое и предъявили им свою решимость заодно с беременностью той, в чьих глазах они прочитали такую упорную силу, что она вмиг заставила их с благоговением отступить и, хлопоча, предоставить ей кров, угождая ее презрительной к ним и гордой собою уверенности — ведь крыша над головой нужна была не для того ей, чтобы спастись от дождей или ветра, а потому, скорее, что так оно просто удобней, особенно если ты носишь под сердцем ребенка и привыкла всегда и везде спать с тем, кто тебе его подарил.

Тут-то оно с ними и произошло — превращение.

Иначе и не назовешь, размышлял Ацамаз. Они узрели вдруг истинное средоточие своих воплощающихся надежд, и средоточием этим были уже не они, а пришельцы. Не столько оба пришельца, сколько она. Дело было не в одной только смуглости кожи, в которой они могли, но не решались — по крайней мере, вслух — угадать нездешнюю, буйную кровь, цветные шумливые пляски да раскинутый табор в степи. Причина была в том исходившем от нее душным запахом искушения грехе, на который никто бы из них никогда без нее не осмелился: она умела не подчиняться — ни долгу, ни стыду, ни совести, потому что они мало что значили, когда она оказывалась вдруг рядом с теми, кто привык сверять по ним свои похожие дни. Глядя на нее, они невольно поддавались необъяснимому, неправильному, однако явному и оттого обидному чувству ущербности, которое накатывало на них неприметной, но неизбежной волной, стоило ей смерить взглядом их лица и великодушно простить им то, что они осмелились повстречаться ей на пути.

Только один из них был, казалось, не в счет. Настолько не в счет, что она распрощалась с беременностью, ибо родить от того, кто привел ее к Проклятой реке, она уже не могла: слишком было бы это нечестно. Ей он был уже ни к чему, потому что она полюбила. Они все это видели. Мы видели и ждали. А потом тот, кто ее привел, выстроил дом и спас того, кого она полюбила, чтобы вынудить его перенять черед и выстроить свой. А потом он ушел, и она смогла выбирать. Мы это тоже видели, хоть и старались не замечать. В ночь, когда она выбрала, мы признались себе, что любовь ее стоит больше их чести, и даже чести того, кто ушел, чтобы им не мешать, и чести всех тех, кто марал ее своим молчаливым, неожиданным соучастием, так что наутро мне оставалось лишь дать ей понять, что все мы — сообщники. Но оказалось, что главный сообщник — тот, кто сюда ее привел, потому что теперь он привел к ней ее же сестру, о существовании которой никто из нас не подозревал, но, едва ее разглядев и поразившись их сходству, каждый из нас перевел с облегчением дух, поняв наконец, что в дело вмешался Он сам. Тот, Кого я искал столько лет, состязаясь с Ним в одиночестве, вместо того чтобы…

Мысль его беззвучно вскинулась и угасла. Родник журчал и был маленьким дружелюбным зверьком. Подав ему руку, Аца-маз разрешил ее поласкать, потом набрал в ладонь воды, вылил себе на лицо, отер его рукавом и поднялся. Солнце село в узкий полуденный паз между двух облаков и укололо темя тонким лучом. Надев шапку и подхватив свой посох, он снова вышел на тропу, продолжил путь. Земля кое-где уже подсыхала и резала трещинами утреннюю грязь.

За поворотом скала отступала, и ему радостно открывалась река. Еще одна загадка, в которой время обратилось в легенду, отравилось в ней ядом и растеклось пустотой на триста лет вперед. Что это: прихоть напуганного мором воббражения? Перст осерчавших небес? Обычная людская отговорка перед очередной непостижимостью? А может, это причуды вечности? Когда-нибудь, возможно, он поймет.

Река была величава и красива. Ущелье баловало ее внушительным эхом, отражавшимся на стенах горы и сопровождавшим ее течение гулким голосом вековых теней. Далеко внизу белел склепами Голый остров. Разделившись на рукава, река обнимала его с обеих сторон, обозначая четкую границу между жизнью на двух своих берегах и опрятной смертью посредине. От леса к своим четырем домам жизнь проложила мост. Смерть же за этот год никак не изменилась, и оттого казалось, что теперь ее стало меньше. Исповедоваться перед нею жизнь могла смело и без затей: не бояться же обглоданных ветром костей, когда в тебе день за днем бурлит радостью кровь!