Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Искупавшись, женщина встала, ступила на пол и позволила каплям оросить циновку под распаренными в розоватый туман ногами. Встряхнув головой, она отжала отросшие волосы, выбрала длинную прядь, накрутила ее на мизинец и потянула за золотой узелок. Прядь потемнела, налившись обидой, но сразу, чуть она ослабила тягу, сделалась шире и светлей, словно была живая и перевернулась змеей с бледного брюха на спину. Расчесав волосы редким гребнем из кости, женщина вскинула их волшебной волной под лучи из окна и приняла ее обратно на свои влажные плечи. Больше всего ей хотелось выйти сейчас под сильное солнце и в последний раз насладиться его ласками. Вместо этого, подняв на скамью ногу, она задумчиво прошлась по ней ладонями, с удовлетворением отмечая, что это короткое путешествие пришлось рукам по вкусу. Внимательно изучив свой живот, она обнаружила две тонкие морщинки, расходящиеся ручейками в разные стороны от укромной ямки пупка. Нахмурившись, подумала, что ничего не проходит бесследно, даже бесплодие. Потом легла ничком на нары, уронила руки и представила себе, что она — это она и есть. В это было непросто поверить. Точнее, трудно было разобраться в том, кто ей более незнаком: та, что когда-то работала в цирке с сестрой, потом ушла с чужеземцем куда глаза глядят, а после высохшим под юбкой пузырем понесла от него пустоту и поселилась у Проклятой реки в окруженье изгоев и склепов, — или та, что отреклась от всего во имя одной лишь неправедной ночи? Если не очень в это вдаваться, ответ особого значения не имел.

Тишина сделалась почти оглушительной. Только чуть слышно поскрипывала дверь на ветру да щипали траву встретившиеся на лугу лошади. За всем этим стоял ровный голос реки. Погрузившись в его монотонность, женщина скользнула душой из хадзара и пошла искать обрыв на востоке горы, откуда ей предстояло низвергнуться позже восторгом полета. Однако увлечься им надолго она не смогла и потому уплыла в прибрежную заводь, где можно было сперва насладиться чистой прозрачной водой, а потом одним только шагом войти в гремящий поток, чтобы скорбная рыба времени, сокрытая внутри нее, взбунтовалась и вырвалась из бренного тела на волю, сливаясь с громадой реки.

Она была уверена, что он придет. Чтобы заранее увидеть свое будущее, женщине хватило лишь понять, что ничего другого впереди попросту нет. С тех пор, как она это осознала, ей удалось подчинить свои дни лишь ожиданью развязки. Когда спустилась ночь, она протянула к ней руки, подержала в них звезды и подарила луне переливчатую слезу.

Он вошел к ней быстрыми шагами, четко вторившими ударам ее сердца, и, запнувшись на приступке, решительно двинулся к нарам. Задув лучину у изголовья, она спокойно сказала:

— Быстрее… Ты должен уйти до рассвета.

В любви он был неловок и тороплив, но это ее не смутило. Достаточно было того, что он выплеснул на нее свою боль и, надрывая грудь, пытался укротить дыхание. Никто прежде не доверял ей столь безоглядно своего отчаявшегося одиночества и не взывал к спасению раздирающим душу молчанием. Она открывала ему свое тело терпеливо и бережно, словно выхаживая обессиленного больного. Когда он раз за разом беспомощно бился в ее объятиях, она испытывала такое неизъяснимое наслаждение, которое не имело ничего общего с тем, что жаждала ее плоть, но было больше, острее, пронзительнее, потому что возносило ее туда, где было зачато само мироздание — где не было даже намека на сомнение и утрату, а было лишь неспешное, нескончаемое обретение. Любиться с ним было все равно что утешать сиротливого ребенка. Все равно что целовать жизнь в самое сердце и копить в себе первозданный покой бытия. Облитая счастливыми слезами, она касалась его тела своей кожей, обратившейся в теплое море, накатывала на него невесомыми волнами и отступала в тот самый миг, когда он, задыхаясь от трепета, предавался агонии наслаждения и предсмертно всхлипывал горлом. Схватив ее стальными пальцами за плечи, он пытался удержаться на призрачной границе, разделявшей явь и кошмар, гром и пустыню, начало и конец, все и ничто, а потом, взлетев душою ввысь, стремительно падал, но всякий раз она успевала его спасти, подложив умелые нежные руки под его сжавшееся в кулак сердце.

— Со мной это впервые, — признался он, словно оправдывая свою неумелость.

— Я знаю, — сказала она. — Со мною тоже…

Он понял, что она говорит о другом, более важном, о том, ради чего он дважды выжил за этот год и только что стал подлецом. В прорезь окна он увидел, что ночь уже предала их, собрав с неба звезды, но про то, что скоро наступит утро, думать ему не хотелось.