Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Выходит, везение — это просто-напросто злость? Злость на жизнь? — спросил вдруг Туган. В глазах его было что-то такое, что отцу не понравилось.

— Едва ли. Скорее, другое… Это сама твоя жизнь, когда ты точно знаешь, что она в долгах, как Несторов буйвол в струпьях, — по самую холку, и все эти долги принадлежат по праву тебе. Вот что такое везение. Но, как видно, сегодня вам того не понять, так что идти за конем придется мне самому…

Когда настал новый день, после трудного сна мир и впрямь казался намного умнее. Дождь не прошел. Он просто прибрался на небе, стер с него трещины и облака, размазал их серым бельмом, растопил в воде гром и сделался ровным, протяжным. Наверно, где-то на пути к земле повстречал бушевавший ночь напролет северный ветер, окружил его тишиной, а потом взял, да повесил его на своих острых нитях. Дождь не прошел, но отца уже не было.

Он вернулся к темну, горячий и мокрый. И сильно пах чем-то очень знакомым, что, казалось, пряталось где-то рядом, поблизости, однако упорно молчало, скрывая секрет.

На дворе стоял конь. Они вышли его посмотреть и долго, со знанием дела, оглаживали бока, дули в ноздри, заглядывали в пасть, щупали твердые бабки колен, лохматили гриву и проверяли подковы, невольно сравнивая с тем, что погиб. Новый был явно не хуже. Лучше даже, решили они. Потом Туган повел его к реке, а Цоцко пошел в хадзар, встал в углу с кувшином и наблюдал за тем, как жадно, красиво и радостно уничтожает похлебку отец. Дождавшись знака, он снова плеснул ему в рог араки, поддержал словами молитву, пересчитал по небритому, похожему на поросший соснами склон, кадыку большие глотки и тихим голосом, как если бы беседовал сам с собой, сообщил отцу все, что случилось здесь за день: Нестор по-прежнему в жарком бреду, совсем, видать, плох, жена же его, похоже, из ума выжила, потому что вдруг заявилась сегодня к ним в дом и стала кричать на их мать, роняя угрозы. Будто они к чему-то причастны. Насилу утихомирили. А без повязки увечный глаз ее все равно что яйцо раздавленное — весь непонятный, противный и в шрамах. Скорлупа вперемешку со слякотью. А буйвол и вправду издох. Изошел, говорят, блевотиной и мордой в корыто уткнулся. Только глаза остались смотреть. Вот незадача. Как быть? Похоже, тот уже не жилец. Я про Нестора. Только мы здесь при чем?.. Странные люди!.. Алибек вон тоже сегодня косился. И Дабе. И Камбол. А Туган все чистил ружье и на каждый вопрос огрызался. А Нестору вроде все прадед мерещится. За живот держится и что-то ловит внутри, говорят. Неохота и думать, что будет, когда он это возьмет и поймает… Только, сдается мне, ждать нам недолго… Пойду добавлю огня.

Отец молчит. Цоцко наливает рог до краев, ставит кувшин на стол и идет к очагу. Склонившись над ним, внезапно сталкивается с догадкой. Теперь он знает, откуда тот запах. Если залить угли водой, получится то же. Мокрая одежда отца висит на веревке в двух шагах от очага. Но запах у них один, общий. Выходит, догадка верна.

— А еще я слышал, — говорит младший сын, предусмотрительно обогнув лавку и встав у отца за спиной, — будто где-то пожаром конюшню спалило. Только так и не понял, где точно. То ли в нашем ущелье, то ли в Кобанском…

Уши отца наливаются кровью. Цоцко невольно отходит к стене и смотрит, как родитель, вспугнув над столом острую тень, начинает медленно разворачивать голову. Когда их взгляды ветречаются, сын видит, что суровость лица постепенно сменяется чем-то другим, что сперва, по разгладившимся морщинам на переносице, можно принять за желанье чихнуть, однако лицо на этом не останавливается, оно словно бы идет дальше и вбок, расплываясь губами в улыбку, и так — до тех пор, пока для нее хватает места в рельефном подножии скул, потом, поддетая лепестком над верхней губой, улыбка задирается кверху, уста разжимаются, обнажив два ряда очень белых зубов, подбородок вздрагивает и запрокидывается назад, рука плашмя ударяет по столу, и в тот же миг лицо, окончательно преобразившись, взрывается хохотом. Теперь оно похоже на оживший грот, окруженный кустами и черными пятнами заводи, а у самого входа его, отмечает Цоцко, развешены в строй берцовые кости оленей. Отец смеется громко, гулко, просторно, рассыпая внезапную радость монетами по сторонам. Они катятся по земляному полу, собираются посреди комнаты у огня и, переняв его жар, превращаются в горящие хлопки, которые отец гонит голосом в ночь, за порог, за плетень, по соседству, — туда, где томится в преддверии смерти поверженный враг, и с какой-то восторженной гордостью сын понимает: будь отцова воля, и он бы швырнул этот смех даже дальше — в лица тех, у кого раздобыл жеребца, спалив им сегодня конюшню. Будь его воля, он рассмеялся б в глаза всем богам.