Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

— Перестань! — оборвал его Хаза. — Чего ты ко мне пристаешь?

— Как? — изобразил барон недоумение. — Ведь идея засады, на которую я намекаю, и проведение операции принадлежит тебе. Я думал, ты гордишься ею.

— Тише! — зашикал Хаза. — Ведешь себя, как мальчишка.

— Дрейфишь? — спросил Дубенский. — Боишься, как бы не выдал тебя?

— И себя выдашь заодно, если будешь лишнее болтать. Не только меня, пора бы сообразить.

Глазки Хазы налились кровью. Дубенский наблюдал за ним с интересом.

— За нас двоих я и соображал. И не один раз. Прежде всего — в тюрьме, благодаря чему ты и вышел сухим из воды. Поэтому перестань, пожалуйста, меня преследовать и рот мне затыкать.

— Это я тебя преследую? — потерял самообладание Хаза. — Ты за мной по пятам ходишь, голову мне морочишь, тюрьму хочешь накаркать и в вечном страхе держишь своей дурацкой болтовней о нашем прошлом. Ты что, не в своем уме? Рубаху бы на тебя смирительную да в сумасшедший дом, а то еще натворишь делов, плохо кончишь. Но я тебя предупреждаю…

От волнения у него прервался голос, и он замолчал. Только руки его, дрожащие от бешенства, сами потянулись к Дубенскому. Тот лениво отодвинулся в сторону, за пределы досягаемости.

— Зачем преувеличивать, — воспользовался Дубенский наступившей паузой. — Но с твоей стороны очень мило так заботиться обо мне, о моей безопасности и здоровье. И о самом существовании моем тоже, Хазик, пекись. В тебе в последнее время заговорил инстинкт покровительства. И это твое счастье. Ведь я тебя знаю: погибни я, и ты жить без меня не сможешь. Вот какой ты друг! Ну, господа, хорошенького понемножку: поплавали — пора и пообедать.

— Ты дал мне честное слово, — напомнил Рокицинский.

— Я своих обещаний не забываю, — ответил Анджей.

Они сидели в углу в пустом полутемном кафе. Встреча была случайной. На улице возле бассейна Уриашевич сразу же простился с Дубенским и Хазой, который снова стал его убеждать, что возвращаться в лесничество и вообще в те края в создавшемся положении равносильно самоубийству. Отделавшись от них, под каким-то предлогом уклонясь от совместного обеда, Уриашевич почувствовал непреодолимое желание выпить черного кофе. Но не успел сесть за столик, как из глубины зала навстречу ему поднялась какая-то фигура. Он и сам собирался зайти к Рокицинскому, но, когда тот вырос рядом, внутри у него все оборвалось. Сейчас больше всего на свете хотелось ему побыть одному, а тут как снег на голову — Рокицинский. Неудачнее момент трудно и выбрать. Предстояло еще раз, причем безотлагательно, не приведя после разговора с Хазой мыслей в порядок, возвратиться опять к тому же.

Рокицинский хотел знать все. Подошел он донельзя удивленный, что видит Анджея в Варшаве. Значит, нашел-таки Кензеля? Или отказался от своего намерения? Последнее ему, Рокицинскому, куда больше улыбалось. Часто вспоминал он их разговор и ругал себя за излишнюю откровенность; да, тогда он хватил через край. К чему было откровенничать? Ведь при неблагоприятном исходе это могло обернуться против него самого. И с затаенной тревогой подсел он к столу. По мере рассказа Уриашевича тревога эта возрастала. Внимательно, не перебивая слушал Рокицинский о Спосе, о событиях на фабрике, о разговоре с викарием — обо всем. Но когда Анджей дошел до признаний Кензеля, адвокат, спокойно выдержав его взгляд, решительно заявил:

— Да, я помог Кензелю, не отрицаю; но какие там у него на совести грехи, это дело не мое. Твое же дело — помнить о своем обещании.

— Я помню.

— Ты дал честное слово хранить в тайне все, что узнаешь о Кензеле, и ничего во вред ему не предпринимать. Так?

— Так.

— А между тем по твоей вине уже создалась ситуация, чреватая для него самыми неприятными последствиями. — Тонкими холеными пальцами в кольцах сжал он виски. — Достаточно тебе или тому ксендзу, попадись он им в лапы, произнести фамилию Грелович, и директору Кензелю конец. Явятся, проверят, существует ли такой, действительно ли приходил ты к нему за вещью, принадлежащей твоему другу, и дознаются, кто этот Грелович. Да, заварил ты кашу!

— Так что же мне делать, черт возьми? — в сердцах сказал Анджей.

— Это уж я не знаю, — ответил адвокат невозмутимо. — Я тебе просто о твоем долге напоминаю. — И вдруг у него вырвалось слово, которое его самого заставило побледнеть. — Беги! — прошептал он. — Беги! — И прибавил чуть слышно: — Пока еще не поздно. — Один за другим посыпались с его тонких губ доводы, аргументы в защиту побега. — Ты должен исчезнуть, — настаивал он. — Даже если тебя, по-твоему, не вызовут и не спросят, что ты делал у этого Споса, будь он неладен, все равно. Ни на минуту не забывай, что грозит Кензелю, если к нему нагрянет милиция. Главное сейчас — не привлекать к нему внимания. Надеюсь, тебе это понятно? И вообще — неужели тебе его не жаль? — воззвал он к чувствам Анджея. — Не жалко человека, который может пострадать из-за тебя, из-за того, что сберег чужое имущество; не для себя, не из корысти, а из дружбы, из привязанности. Ты не должен забывать об этом. — И добавил в заключение: — И обо мне тоже. Выстрел, который угодил бы в Кензеля, сразит и меня. В наше время ничего не стоит погубить человека моего положения. Даже если для этого никаких других оснований нет.