Алан Черчесов - Реквием по живущему

И, говорил мне отец, всю ту ночь напролет я мечтал о том, как не сумею однажды ее состорожить, а потом ничего не услышу, когда он будет ее душить, уйду отсюда и позабуду их тайну. И, боги мне свидетели, ненавидел ее так уже, что лавочник меня ревновать к ней стал, будто, говорил отец, я тоже ее прикончить собрался, А как-то раз не выдержал даже и спросил: «Неужто и ты к пределу подошел? Ну и дела!» Только не спрашивай, что я ему ответил. Я промолчал и притворился, что ничего не понял, благо что и русский еще плохо знал, но он все равно не поверил.

И я спросил своего отца: «Так ты любил ее?» — «Я ее ненавидел»,— ответил он, «И все же — любил?» А он гневно взглянул на меня и сказал: «Она была падшая женщина». И я смолчал, а сам подумал: как бы то ни было, а он ее не убивал, даже если и любил без памяти. Не он ее готовился убить. Он не успел.

Потому что месяца этак через два (листья за окном оторочило по краям первой желтизной, грозы сменялись по утрам прохладной непрочной изморосью, торговля кровельным железом да заклепками пошла бойчее, а спрос на столярный инструмент немного уменьшился; чужой, просторный язык малость приноровился к тесным отцовым зубам, так что порой они почти друг друга не замечали, и говорилось да отвечалось как-то само собой, объяснял мне отец, будто глотка шустрее мозгов трудилась, сообразить иной раз не успеешь, а она уж и без твоего соображения с покупателем управилась; из аула побывало в лавке человек пятнадцать, никак не меньше, кое-кто бывал дважды, но все сплошь глядели на отца моего так, словно заново с ним знакомились, словно до того лишь кого-то похожего заместо него встречали, и, говорил отец, по лицам их никак не сказать было, что знакомство им это приятно; и сам он, бодрый и работящий весь день, садился вечером на крыльцо, дымил — серьезно, сосредоточенно дымил — вырезанной саморучно трубкой с оловянным невкусным черенком, сварганенным из заедавшей в подъеме защелки, и слушал, сам себе неродной, посторонний, вялое свое, непонятное сердце; и размышлял о том, про что мне никогда не сознавался, а надымившись да наразмышлявшись, отправлялся в саманную пристройку спать; спать с каждым днем становилось трудней и тоскливей: ночи делались темнее и длинней, и просыпаться после растущей, распухающей до полной невнятности ночи было разом и неуютно, и все-таки хорошо; ну а с ней он, конечно, почти и не разговаривал, и от молчания своего ненавидел ее жадно и яростно; но все ж таки им тоже случалось беседовать, и однажды она ему сказала: «А на поминки ты меня свози. С тобой мне от судьбы не отвертеться». И он ответил: «Втроем поедем».— «Нет,— сказала она,— вдвоем. Только мы с тобой»! И отец покачал головой: «Неужто тебе и двоих мало? Или тебе всегда двое надобны?» И когда взглянул на нее, синего от злости скопилось столько, что ей самой стало невмоготу, и голос ее дрогнул: «А тебе-то, куцему, и с одной не совладать...» — а отомстила она ему тем, что на поминки из них не поехал никто: к ночи с ней приключился припадок, посылали к солдатам за доктором, и тот с озабоченным видом прописал ей какую-то хитрую микстуру, а поутру лавочник уговорил отца остаться: «Если помрет у меня на руках, я умом тронусь.. Даст бог, на годовщину вместе съездим. И потом, коли уж ты у меня в помощниках служишь, изволь, брат, соответствовать... Короче, прошу тебя слезно, останься!..» И отец мой, понятно, остался, да и не мог он передоверить ненависть свою чужой любви — даже на несколько дней не мог; и вместо поездки занялся предосторожностями, благо что и платить-то за них было не обязательно: товар вроде как и при хозяине, а вот еще и прямую пользу приносит — висит себе замок на двери саманной пристройки и изнутри под ночь ключом запирается, ненависть отцову тайно сторожит; и ключ сперва он под подушку прятал, только уж больно он ему, должно быть, досаждал, мозги, видать, буравил, если решил он его вовсе из замка не вынимать, наверно, надеялся, что позабудет однажды его там повернуть, только, ясное дело, ни про что такое я его не выспрашивал, но сдается мне, что про замок он забывал и забывал не раз, если, конечно, он отец собственного сына, а я сын своего отца; но в общем, все у них шло нормально, и никто сдаваться не хотел, теперь уже даже она не желала сдаваться, так что все эти отцовы штучки с замком и самозапиранием были безумной и жалкой затеей, за которой мне только и видна что тощая, унылая спина покидающей его надежды, ибо после того разговора она бы уже ни по что не пришла: грехом-то своим она гордой была, стало быть, не могла рисковать им и унижаться, кому-кому, а не падшей женщине на колени падать — вмиг растопчут; выходит, недели три отец мой впустую на свой замок молился да душу себе бередил, а тем временем лавочник уж и пить совсем бросил, и как-то ежедневно все страшней и непоправимей трезвел; а она, говорил мне отец, все равно как добровольно нарывалась, войдет, бывало, днем в магазин, прикажет подать табуретки, сядет у стойки с ним, с хозяином, заведет какой-нибудь никчемный, зряшный разговор, а сама при этом на меня пялится, аж в лопатках липко, а тот глядит на нее, глаз своих трезвых не сводит, и все-все про нее понимает, и следит за ней с любопытством великим и с восхищением, так на нее смотрит, будто боится не насмотреться, а мне и впрямь от уродливой, прокаженной любви их противно делается, до сплева гадко, это он точно тогда нам сказал: противно и гадко; так говорил мне отец, а я притворялся, что верю; верю, будто кроме отвращения и ненависти ему ничто ночей не отравляло; да только вот томило его и многое другое, хотя бы тот покойник, что крепко-накрепко связал их всех незримым своим, непременным отныне присутствием; этот извечный теперь, близорукий и добросовестный наблюдатель за их грехами — или греховными помыслами, отец-то мой, думаю, понимал, что для покойника тут разницы как бы и нету, иначе его и покойником назвать нельзя, верно? — единственный и страшный судия, которого каждый из них помнил по меньшей мере в лицо или по незаметному прежде и такому назойливому сейчас запаху, проникшему в ночные хрипы их общего времени; и, может, тот замок был ко всему еще и знаком страха? а может, доказательством своей покорности, в которую так хотелось уверовать моему отцу? или просто предчувствием грядущей беды? лучше всех справлялась тут женщина, и отец мой, искоса следя за тем, как самозабвенно и навсегда не умеет она любить, дивился пагубному ее, самоубийственному и все же тщетному желанию преодолеть свою природу и выучиться у страсти прожить в мучительном, трепетном, неповторимом наслаждении пороком хотя бы одно мгновение; так что горда она была еще и своими постоянными поражениями, твердил мне отец, но оттого ее грех совсем не умалялся; наоборот, говорил отец; падшая женщина, повторял он — слишком часто; я ненавидел ее, запомни!) — да, месяца этак два спустя явился снова Одинокий...