Сара Кроссан - Одно целое [litres]

подметаем пол, например, –

а Каролина разевает рот

от удивления:

дает нам понять,

какие мы потрясающие.

– Ух ты! – восклицает она, а потом еще раз:

– Ух ты!

Меня это только смешит.

Она заплатила немалые деньги.

Неужели

такую ерунду и скучищу

когда-нибудь покажут по ТВ?!

Здесь просто супер.

Мы целыми днями ТАНЦУЕМ!

Не заставляйте меня возвращаться

в Нью-Джерси…

С любовью, Дракон.

ХХХХХХХХ

Коричневые, желтые и красные

осенние листья

превратились в пыль.

Белое небо разверзлось,

и на мир просыпался снег.

Зима.

Когда мы ковыляем по школьному двору

на французский,

Типпи валится

прямо на гравий,

а я на нее сверху.

Каролина охает,

Пол роняет камеру,

и та с хрустом падает на землю.

Я выжидаю

пару секунд.

Я жду,

когда Типпи

откроет глаза –

и отгонит Каролину

привычным: «Все ОК, все ОК!»

Но этих слов нет. И нет.

Каролина хватает меня за рубашку.

– Я не чувствую ее пульс!

Черт, почему у нее нет пульса?!

А потом:

– Господи, да вызывайте же «Скорую»!

Шейн вызывает.

И врачи уже здесь.

Мы мчим по шоссе

в карете «Скорой помощи»,

из нас отовсюду торчат провода,

и где-то на заднем фоне

орет сирена.

Мое сердце стучит.

Я жду.

Я жду,

когда Типпи откроет глаза.

Но она не открывает.

Потому что на сей раз

все плохо.

Стены палаты белые и чистые –

следы чужих невзгод

отмыты с хлоркой.

Очень яркий свет.

Над толстым старым теликом в углу

висит картина с полем цветущих маков.

Наверно, она призвана успокаивать

и радовать глаз,

но я почему-то думаю

о войне,

о подростках,

которые бегут на заре по полю

и падают замертво,

а под ними расцветают лужи крови.

Кто-то рядом сосет леденец;

я слышу звонкое чавканье

и тихое дыхание Типпи.

Мне хочется заговорить,

сказать ей,

что я готова ехать домой – если она готова.

Но я так устала,

что язык не ворочается.

Закрываю глаза

и погружаюсь во мрак.

Я очнулась.

Глаза Типпи широко распахнуты

и смотрят на меня.

– Что с нами? – спрашиваю.

– Скоро узнаем, – отвечает она

и обнимает меня.

Мама, папа и бабуля дремлют

в креслах, когда в палату неторопливо входит

санитар,

скрепя резиновыми тапками по линолеуму.

– Поехали, девчонки! –

говорит он

с сильным джерсийским акцентом

и насвистывает,

везя нас в коляске по коридору,

словно бы мы собрались на педикюр,

а не на обследование,

где врачи будут нас щупать, колоть

и просвечивать,

жадно поглощая

наше сокровенное.

Пальцы крестиком на удачу.

Как будто это может повлиять на исход…

Нас переводят

в Род-Айлендскую детскую больницу.

Двести миль от дома –

Ясмин и Джон не могут приехать при всем

желании.

Зато они шлют миллион эсэмэсок в день

и фотки

из церкви:

как они пьют, курят,

в шутку убивают друг друга.

Мы смеемся

и мечтаем скорее поправиться.

Единственный наш посетитель,

если не считать мамы с папой и бабули –

Каролина Хенли,

которая приходит к нам каждый день

и тайком проносит запретные вкусности

типа чипсов и содовой.

Пол и Шейн не приходят.

Каролина молчит о фильме

и о деньгах, которые она заплатила

за возможность подглядывать за нашей

жизнью.

Мне хочется быть скептиком,

но Каролина,

похоже,

и впрямь за нас волнуется.

– Не понимаю, – говорит Типпи,

когда Каролина открывает окно,

чтобы проветрить палату и избавиться

от запаха утреннего бекона. –

Вы заплатили нам кучу бабок,

а теперь,

когда началось самое интересное,

даже не задаете вопросов.

Таких благородных людей не бывает.

Каролина достает из сумочки

бумажный платок

и громко сморкается.

– Я не благородная, – говорит. –

Но я все-таки человек.

– Очень порядочный человек, – добавляет

Типпи

с улыбкой.

Мама привезла наш старый «скрэббл»

и пакет клементинов.

– Где папа? – спрашиваю.

Она показывает на окно.

– Паркуется, – говорит. –

А что? Думали, пошел в кабак?

Я пожимаю плечами.