Владимир Киршин - Дед Пихто

— Ну что, Михал Михалыч, — тощаковую?

После непродолжительного раздумья Михалыч отвечает в тон:

— А я бы, знаете, Константин Терентьевич, сопротивляться бы не стал.

Власов пружинисто вскакивает с постели, вытягивает из-под кучи вещей бутылку «Изабеллы», пару стаканов располагает на чемодане между койками и наливает вино: в каждый стакан на две трети. Выпивают молча, с наслаждением.

После этого Власов немедленно закуривает, а Михалыч задумчиво хрустит маковой сушкой.

— Лепота.

— Так вот и я о том же.

В номер влетает Петя Денежкин. Он драматически восклицает:

— Дождь! — и падает на койку, сражённый бездарностью небесной канцелярии. — Это будет моя худшая фильма.

Сочувственное молчание.

— Винца не желаете, гражданин начальник? — осторожно предлагает Пете Михалыч.

Тот неожиданно соглашается. Появляется третий стакан.

Потом появляется четвёртый: возвращается с бумагами Лейбниц, у него мокрая от дождя лысина.

Потом появляется вторая бутылка.

Потом — третья: возвращается с головы до ног мокрый Калачов. Он тащит обрубок дерева, отдалённо напоминающий женский торс, и радостно кричит:

— Тут рядом река!

Все наскоро чокаются, пьют, бегут купаться под дождём. Песня восторга толчками, как гигантская водомерка, скользит над взъерошенной водой:

— Солнце всхо-всхо-всходит И захо-хо-ходит...

Из небытия зловеще выплывает голубой дебаркадер с белыми деревянними полуколоннами в стиле пролетарского классицизма.

Крашеная синим стена гостиничного номера. Посередине стены — серое цементное пятно в виде африканского континента с бегущим по экватору тараканом. Накурено.

Заплетающиеся слова:

— Пусто, батенька, пусто. Ноль.

— Как это пусто? Какой такой ноль?

— А вот такой ноль — круглый. Баранка, значит, сушка. Сушку видишь? Ам — и нет сушки, пусто. Нет героя, батенька, нету.

— Как это нет? Я его чуствую. Чу! Вот он уже ноги вытирает.

— Не знаю, что он там вытирает. Нет ге-ро-я! Нету!

Нет фильма.

— Как это нет?! — Калачов возмущённо вскидывается: он лежит головой на коленях рыжей девицы позднего комсомольского возраста. — Столько превращений: этот... рентгенолог! художник! горбун!! колдун!!! Скажи ему! — апеллирует он к девице.

— Тише, тише, — девица цепкими лапками возвращает Калачова на место.

— Давайте в бутылочку, чё вы как эти-то! — кричит вторая гостья, вся в пуделяшках. Она сидит в обнимку с растерзанным Петей Денежкиным и курит сигарету без фильтра. Петя строит ей рожу и сложным движением поворачивает голову обратно к Калачову. Находит его глазами и повторяет:

— Нету. Фильма. Это телепередача, дядя. Конфликт, конфли-икт — где? Пусть ему морду побьют.

— Кому?

— Рудомётову.

— Он же карлик!

— Во-от. Из ревности. Он сексуальный маньяк.

— Это перебор.

— Ты жизни не знаешь, дядя. Ещё в писатели записался. Все карлики — сексуальные маньяки. И всех бьют. Пусть ему руку сломают.

— Так вы мафия что ли? — гнусаво пищит Петина девица. — Обожаю мафию.

Калачов протестующе вырывается из комсомольских объятий, направляется к двери, вслед ему летят штаны.

За всеми окнами, куда ни сунься, — дождь.

В соседнем номере щекой на столе лежит, посвечивая лысиной, пьяный Лейбниц — без очков неузнаваемый.

— Лысый, вставай! — командует он Власову.

Власов, сидя на койке, киснет от смеха: лысый в комнате только один — Лейбниц. Получается, Лейбниц командует сам себе.

— Лысый козёл! — злобится на Власова пьяный Лейбниц. — Баран. Чикатило. Очкастый негр.

Входит расстроенный Калачов. Без спросу берёт чьи-то сигареты, закуривает, садится напротив Власова со словами:

— Достал меня Деньгович.

— Это он умеет, — зевает Власов.

— Еще один лысый козёл, — сообщает Лейбниц. Калачов, как ужаленный, разворачивается к Лейбницу, глядит на него секунду, потом ухмыляется: а, это пьяный Лейбниц.

Калачов шепчет Власову про Петю, округляя глаза:

— Он уже руку сломал герою.

— Это он умеет.

— Зачем?!

— О-хо-хо, — не то вздыхает, не то зевает Власов. Он курит сидя, развернув плечи, сигарету подносит ко рту не напрямик, а по космической параболе.

— Нет, зачем так грубо?! Грубо-то зачем?! Не понимаю.

— Ты —как Паниковский, ей-богу.

Калачов качает головой:

— Мы творим уродов. Мы творим уродов.

— Меня мучит другой вопрос, — скребёт щёку Власов.

— Ты не знаешь, Калачов, чьи это туфли?

— И ничем даже не компенсируем, — гнёт свое Калачов. — Ты понимаешь, кто мы после этого?