Дитер Нолль - Киппенберг

Я поехал домой. До поздней ночи сидел я над нашими прежними публикациями, вернулся к математической регрессии, к методам Монте-Карло и градиентному методу. Я с головой ушел в свое занятие, но, по мере того как мной овладевала усталость, мысли мои начали разбредаться, и мне все трудней становилось сосредоточиться.

Не успели мы на какой-нибудь десяток шагов выйти за границы нового здания, как мгновенно возник Кортнер, сперва у меня в кабинете, потом — в машинном зале. Я подивился его чутью. Он сразу унюхал, что происходит нечто необычное. И разве Трешке, наш универсальный гений, еще позавчера не прорицал мне, как обрадуется народ, когда и в старом здании будет положен конец расхлябанности? Придется брать в расчет и Кортнера. У него есть личные заботы, которые повышают чувствительность человека и одновременно усиливают его тревожную мнительность. До сих пор Кортнер воспринимал всякое действие нашей группы, коль скоро оно выходило, на его взгляд, за пределы чистой теории, как личную угрозу. А почувствовав личную угрозу, человек изготавливается к обороне. Кортнер умел взвалить на шефа заботы о своем месте, а я знал, как внимательно прислушивается Ланквиц к нашептываниям Кортнера. Перед нами была большая и нелегкая задача. И на успех можно было рассчитывать лишь при согласованном взаимодействии всех отделов. Но уже первая открытая попытка перешагнуть границы нового здания мобилизовала те силы, которые делали подобное взаимодействие невозможным. Из этого заколдованного круга без столкновения не вырваться.

Я пошел спать. Я лежал в темноте и не мог заснуть. Компромисс и благоразумные соглашения вместо конфронтации — не есть ли это основной закон общества, принцип сосуществования, наконец? Каждая саморегулирующаяся система тяготеет к стабильности. Кому же захочется по доброй воле стать той помехой, которая нарушит стабильность целой системы? И где проходит граница между разумной гибкостью и беспринципным оправданием оппортунизма? С недавнего времени я узнал: бывают люди, которые не боятся конфронтации. Они еще не утратили понимание того, что представляет собой развитие: устойчивая стабильность нуждается в чрезвычайно глубоких сдвигах и потрясениях, чтобы сделаться стабильностью на более высокой ступени. У человека, не побоявшегося перелома в собственной жизни, я так и не спросил, где он взял силы для конфронтации. Вместо того я всецело ушел в поиски ответа на вопрос: а как, собственно, обстоит дело, любишь ты свою жену или нет? Я не мог на него ответить, я мог только лежать в темноте без сна и копаться в своем прошлом. Снова мимо меня проплывали картины, и с критичностью, похожей на злую досаду, я наблюдал в них действия Киппенберга. Порой мне казалось, что с расстояния я вижу его насквозь и могу читать, как открытую книгу.

После того, первого визита к Ланквицам Киппенберг тщательно продумал каждое слово, которым обменялись они с Шарлоттой, каждый ее взгляд, выражение лица, внимательно, в глубине души — взволнованно и, однако же, невозмутимо. То, что поначалу было лишь честолюбивой мечтой, обернулось заманчивой возможностью. А до сих пор он не мешкая пользовался всякой предоставлявшейся возможностью. Не то чтобы у него был определенный расчет, нет, чего не было, того не было. Вот если бы Шарлотта ему не так понравилась, тогда бы можно говорить о расчете на то, что она дочка шефа. Но она умна, образованна, полна своеобразного очарования, покоряюще красива и нравится ему, как до сих пор не нравилась ни одна девушка. Я был вполне уверен: о расчете здесь и речи быть не может. Но что же тогда так раздражало меня в Киппенберге? Его неприкрытая деловитость? С чего бы это? Ведь именно деловитости я с незапамятных времен придавал чрезвычайное значение. Иначе как мог бы Киппенберг приблизиться к Шарлотте Ланквиц?

Когда речь идет о мужчине и женщине, принято говорить и думать всякий сентиментальный вздор. Недаром даже у нас в стране целые отрасли промышленности существуют лишь для того, чтобы производить иррациональные ожидания, и некоторые социалистические предприятия, например, выпускают поточным методом в форме пластинок утопические надежды на кондитерское счастье, которое выдает себя за идеал, но — увы и ах! — слишком часто разбивается при столкновении с действительностью. Полностью избежать этого никому не дано. Почему же тогда меня так удивляет, что Киппенберг в глубине души сохранял полнейшую невозмутимость? Экзальтированные чувства лишь туманят взгляд и толкают человека на всяческие ошибки. Киппенберг твердо, обеими ногами, стоит на этой земле, в этой жизни, этих буднях. Он не стремится завладеть Шарлоттой как некой ценной вещью, для этого он слишком ее уважает, слишком глубоко преклоняется перед очевидным своеобразием ее личности. Вместе пройти жизнь — эта мысль наполняет его радостью и глубоким волнением, чего с ним никогда еще не случалось прежде. Вид Шарлотты доставляет ему, помимо всего, и чисто интеллектуальное удовольствие, словно перед ним интересная задача и ее надо решить. Короче говоря, похоже на то, что после первого визита, за которым вскорости последовало еще несколько, на Киппенберга произвела глубокое и стойкое впечатление девушка по имени Шарлотта Ланквиц.