Дитер Нолль - Киппенберг

Я понимал, что Босков прав, но не мог признаться в этом даже себе самому.

— Наверно, наш институт, — сказал я без всякой связи, — был с самого начала ублюдком. Но какая-то история есть и у него.

— История, история, — вздохнул Босков. — История богата переворотами. Так что про историю можете мне не рассказывать.

Я отодвинул тарелку. Еда уже остыла, да и аппетит у меня пропал. Свои мысли и чувства я скрыл за непроницаемым выражением лица. Босков никогда еще не высказывался так однозначно. Впрочем, после его участия в конференции работников высшей школы таких трудностей следовало ожидать. Я уже однажды проспорил с ним полночи об итогах этой конференции, хотя и в более общих чертах. Ланквиц же до сих пор ни единым словом не обмолвился, наслышан ли он вообще об этом событии. Немыслимая ситуация. В исследовательской и преподавательской работе намечались решающие перемены, а глава научного учреждения даже и не подумал созвать хотя бы заведующих отделами, чтобы вместе с ними и секретарем парткома сообща обсудить проблемы, которые в данных обстоятельствах неизбежно встанут перед институтом. Ланквиц, так думалось мне, был уверен, что все это его вообще не касается, и не исключено, что он был прав. Его институт не являлся учебным заведением, он имел собственный статус, именно это я и подразумевал, когда сказал, что наш институт имеет свою историю.

Институт биологически активных веществ вырос из исследовательского отдела национализированного после войны концерна. Выйдя из затянувшегося организационного периода, он под руководством Ланквица превратился в фармакологический институт, причем в институт ненужный, ибо фармакологические институты имелись при всех университетах. Я с самого начала понимал, что наш институт в его нынешней форме не имеет права на существование и что нам предстоит заново вырабатывать свое лицо. Ланквиц взял меня к себе из следующих соображений. Горемычный отдел биофизики в нашем институте с первых же дней как гиря висел у него на ногах, и никто не знал толком, куда бы его приткнуть. Я был призван превратить его в полноценный отдел, который вполне соответствовал бы и духу института, и представлениям Ланквица о фармакологических изысканиях; Ланквиц же во все времена был и оставался врачом и фармакологом, а свое доброе имя и свою репутацию он завоевал в тридцатые годы, сделав ряд важных открытий. Я, как человек не ортодоксальный и лишенный традиций, подошел к делу с абсолютно других позиций: наряду с отделами химии и апробации я навязал ланквицевскому царству принципиально новую рабочую группу, которую неустанно расширял и которая была бы совершенно на месте в новом институте, каким он нам тогда виделся. Босков с самого начала был движущей силой этих преобразований и моим преданнейшим союзником. Этому институту надлежало занять промежуточное положение между исследовательским центром и нашей изнемогающей от трудностей фармацевтической промышленностью, которая в те годы то и дело предпринимала дорогостоящие импровизации с тем, чтобы без научной подготовки, без предварительных изысканий, без разработки химической технологии, без специалистов, без помощи давать наконец нужную продукцию. Скорейшее применение научных открытий в производственной практике, отвечающей требованиям дня, было в ту пору задачей первостепенной важности. Вопиющее противоречие, которое заключалось в том, что мы повсеместно слушали, читали, толковали о научно-технической революции, но представляли себе при этом некую революцию частного характера, в том, что мы отлично знали о нуждах нашей промышленности, что постулат общественной необходимости мы и во время учебы и после ее окончания хлебали каждый день чуть ли не ведрами, но не ставили перед собой иных задач, кроме сугубо научных, отделываясь при этом от нужд промышленности общими фразами, — это самое противоречие не давало мне покоя еще до того, как я приступил к работе в институте, также и потому, может быть, что, несмотря на десять лет, проведенных за учебой, я все еще не забыл, как мне работалось на заводе, как мы на чем свет стоит проклинали науку и как, предоставленные самим себе, мыкались на импровизированных установках, собранных из обломков и утиля.

Но одно дело представлять себе новый институт как некое светлое видение и совсем другое — воплощать это представление в жизнь среди непроходимых джунглей научного традиционализма, профессорского гонора, споров о компетенции, схоластического мышления и бюрократического планирования. После первого же кавалерийского наскока я очень хорошо, это почувствовал. Вот почему мне показались несправедливыми упреки Боскова. И обида пересилила разум. Нет и еще раз нет, я никогда не капитулировал перед трудностями. Просто я постарел. Приобрел чувство меры. После периода бури и натиска, когда требуешь либо все, либо ничего и хватаешь с неба звезды, я приобрел реальное понимание истинно достижимого, действительно возможного. Обычно Босков был не склонен к упрощению, его присказка: «Да-да, все это дьявольски сложно!» — звучала у меня в ушах так живо, словно я только что ее услышал. Но сегодня он почему-то уж слишком все упрощал.