Дитер Нолль - Киппенберг

На эти слова, сказанные уже по дороге, в машине, Киппенберг не знает, что ответить. За окном проносятся яркие освещенные улицы города, вокзал Фридрихштрассе, стоянка. Киппенберг вылезает из машины, но даже не пытается помочь Еве нести багаж — сумку, чемодан, набитую сетку. Рукопожатие. Прощальные слова Киппенберга с разумной дозой прохладцы:

— Пусть маленькая сердитая девочка в ближайшие дни позвонит мне, чтобы я был в курсе.

Я вышел из института вместе с Босковом.

— Ну, что слышно нового? — спросил я в машине.

— Да вот, беспокоюсь я, — сказал Босков.

— Тут ничего нового нет, — ответил я, кивком прощаясь с иззябшим вахтером, который поднял шлагбаум и выпустил машину со двора.

Босков спросил:

— А вам известно, что товарищ Ванг с четверга не ходит на работу?

— Может, у него грипп? Гонконгский грипп, к примеру. Ему сам бог велел болеть гонконгским гриппом.

Но Босков не был расположен к шуткам.

— Я с ним сегодня утром говорил по телефону. Боюсь, мы должны приготовиться к худшему.

Как же так? Ванг уже два года проработал в нашем институте, он здесь и университет окончил, недавно он защитился у Хадриана и собирался продолжать специализацию. Но до Боскова стороной дошли кой-какие слухи, у него были повсюду свои связи.

— Дело в том, — так начал он, — что китайцы отзывают своих людей, научные кадры тоже, даже если те не завершили образование. — От волнения Босков начал задыхаться. — Вот такие дела… Ну посмотрим, посмотрим, по телефону он ничего не сказал, завтра собирался сам заехать.

Я искоса поглядел на сидящего рядом Боскова. У толстяка снова было кроткое и мирное выражение, а ручки он сложил на животе. Пушистое зимнее пальто делало его еще объемистей. Я без всякого перехода спросил:

— А что было в сорок пятом? Как бывший узник концлагеря, да еще с туберкулезом, вы наверняка получали больше жратвы, чем наш брат, не то навряд бы у вас сегодня был такой цветущий вид…

— Никто, между прочим, этого от меня и не ожидал, — живо и не без самодовольства откликнулся Босков. — Ставили десять против одного, что Боскову уже не выкарабкаться.

— У меня была рабочая карточка, до того как я поступил в университет. Но все равно голодали мы ужасно. И ни обуви, ни одежды. А всего ужаснее — собачий холод в нетопленных квартирах. Об этом надо бы почаще вспоминать, чтобы лишний раз убеждаться, как много мы достигли. Но вы мне вот что скажите, Босков: а мы не утратили с тех пор что-то очень важное?

— Да не-ет, — протянул Босков, — разве у вас такое ощущение?

Со скоростью чуть больше сорока ехал я по берлинским улицам, словно хотел растянуть нашу поездку. Потому что это был хороший час, каких мы с Босковом давно уже не проводили совместно, час раздумий, когда не одна, затаенная мысль может облечься в слова.

— Нет, — отвечал я, — у меня такого ощущения нет, во всяком случае, сам по себе у меня такой вопрос не возник бы.

Я был рационалистом до мозга костей, и Босков это знал. Тосковать о былом я не собирался.

Но, спрашивал я Боскова, не наводят ли его на размышления молодые люди лет восемнадцати-девятнадцати, романтизирующие то время, которое мы с ним называли «трудным началом»?

— Я их понимаю, Босков, потому что сами они не пережили то время, но я и по себе чувствую: вопрос стоит шире. Ведь, правда, в первые, трудные годы в нас жил небывалый энтузиазм, размах, вдохновение, готовность к жертвам. Сегодня ничего этого нет и в помине. Нам-то незачем себя обманывать: проводимые у нас кампании, вот как теперь, перед съездом партии, они, конечно, хорошо звучат в лозунгах, но ими крутят и так и эдак, а ответ на них — это всего лишь эхо тех призывов, которые исходят сверху.

— Ну да, — задумчиво сказал Босков, — только любопытно бы узнать, что именно вас здесь смущает. Если «сверху», как вы изволите выражаться, исходит верный призыв, тогда и эхо едва ли будет ошибочным, пусть даже, не стану спорить, мы малость перебарщиваем с призывами. Опять-таки не стану спорить, мы хуже торгуем новостями, чем эти коршуны там, на Западе. Но какой толковый работник пойдет сегодня в журналистику, где давно уже не осталось никаких газет, а все сплошь органы?. Впрочем, шутки в сторону. Вы и впрямь полагаете, будто способны судить о том, как обстоит дело с энтузиазмом и инициативой на отдельных предприятиях? Что до нашего института, здесь скорей наоборот, некоторым руководителям недостает некоторой инициативы. А что до энтузиазма, давайте сперва внесем ясность. Первые годы — это, знаете, непросто. Разумеется, наша революция имела свою, так сказать, героическую фазу. Но по прошествии времени я бы уже не столь безоговорочно принимал стихийность первых лет. Я скорей сделал бы упор на то, что энтузиазм и пыл вашего поколения едва ли имели корни в традиции рабочего движения, вспомните-ка самого себя в эти годы! Да, мы использовали тогда энтузиазм молодых людей, не доискиваясь до психологических корней, и использовали с полным основанием. Во всяком случае, мы наилучшим образом распорядились тем, чем располагали. И достигнутые результаты оправдывают то обстоятельство, что мы поначалу и сами не очень твердо знали, какого происхождения те силы, которые мы мобилизуем на борьбу за правое дело. Однако если вы сегодня пустите в ход те же самые силы на борьбу с трудностями наших буден, вы этим зачеркнете важнейшие достижения прошлых лет. Ибо период «трудного начала», который вы идеализируете, был одновременно и периодом «детской болезни левизны». Ваше поколение, с его пресловутой способностью пылать вдохновением, мы напускали не только на горы развалин в качестве продуктивной силы, нет, мы еще тысячами возили их по Берлину на грузовиках, и до сих пор у меня в ушах звучат хоры: «Берлинцы, мы еще вернемся и за Аденауэра возьмемся». Признайтесь, положа руку на сердце: вас при этом не было? Ну вот видите! Сегодня уже не важно, были эти хоры выражением вашей стихийной воли или мы вам их нашептали. Во всяком случае, тогда в дело были замешаны сомнительные иллюзии, сегодня же наши «кампании», как вы их величаете, адресованы другому, новому сознанию, и, поскольку мы сами сотворили и это новое сознание, и его общественную основу, нам незачем и стыдиться прошлых ошибок. Но мы не хотели бы слишком злоупотреблять этим вашим духом первых лет.