Дитер Нолль - Киппенберг

До Каролиненхофа дорога была неближняя, но мой пустой дом мог и подождать. А возможность поговорить с Босковом по дороге сама по себе была очень заманчива, поговорить о том о сем, без задней мысли, как раньше, о чем придется, о людях вообще, о молодежи в частности, может быть, о проблемах, существование которых мы сознаем, лишь когда нам расскажет о них кто-нибудь другой. Босков с благодарностью принял мое предложение, попросил только подождать, совсем недолго, минуток десять, ему надо еще подняться к себе. Мы остались вдвоем с Леверенцем.

В глубоком раздумье глядел я на этого своеобычного человека. Он был, как всегда, молчалив и замкнут, а сегодня вдобавок еще и нервничал, потому что кто-то смотрел ему на руки, покуда он собирал бумажки и наводил порядок на рабочем месте. Я сел на край стола. Право же, подумалось мне, этого невзрачного, бесцветного человека, сорокалетнего механика по машине, тоже следует записать в мой актив! Не будь меня, Леверенц на всю жизнь остался бы тем, чем был когда-то: выброшенный волной обломок прошлого. Я подобрал его на берегу много лет назад, в те золотые времена, когда нам мнилось, будто мы можем хватать звезды с неба.

Ах, какая то была смутная пора — под руководством Ланквица: работы непочатый край, средств достаточно, людей не хватает. А если сыщется хороший работник, не успеешь оглянуться, как он сбежал на Запад. И всякий раз, когда сматывался какой-нибудь тип и к нам приходили два ничем не примечательных товарища расспрашивать, не прихватил ли он секретные бумаги, мы видели, как потрясен, я бы даже сказал, как подавлен Босков.

— Что мы, по-вашему, такое? — вопрошал он меня с пугающей холодностью. — Кузница кадров для баденских химзаводов, для Хехста или Байера?

Всего хуже было недоверие, подозрительность: кто будет следующий?

— Киппенберг, вы могли хоть на минуту представить себе, что этот тип так нас продаст? После того как он еще позавчера так убежденно толковал о наших перспективах?

На это я:

— А со мной вы еще не боитесь общаться?

— В том-то и горе, — отвечал Босков, — что я, с одной стороны, давно уже не имею права никому доверять, а с другой — не умею никого подозревать. Поэтому каждый, кто сматывается от нас, можно сказать, плюет мне в лицо. И однако, если мне выбирать между личной гордостью и доверием к человеку, у меня по-другому не получится, я должен думать о человеке самое хорошее до той минуты, пока он не плюнет мне в лицо.

Я:

— Надо беспристрастно все это рассмотреть. Многим дело представляется следующим образом: войну мы проиграли, все проиграли, все одинаково. Как же это они там, на Западе, ухитряются разъезжать в шикарных машинах, проводить отпуск на Ривьере, Мальорке или в Марокко и, занявшись врачебной практикой, в два счета сколачивать состояние? Почему именно мы должны от всего отказываться и довольствоваться одним идеалом? Да еще вдобавок таким идеалом, с которым ничего, кроме синяков и шишек, не заработаешь? Это ведь не каждому дано понять. Чего мы требуем от людей, Босков? В двадцатые годы вы внушили людям, что, мол, сперва жратва, а потом мораль. Сегодня же, по-вашему, нормальный потребитель должен ставить систему моральных ценностей выше собственного блага. Это я называю переоценивать людей.

Тут Босков:

— Войну, говорите, проиграли? Лично я в Бухенвальде не очень-то ее проиграл. Уж если я когда и проиграл войну, то в тридцать третьем. Но я допускаю, что в сорок пятом мы слишком упрощенно себе все представляли и дожидались великого кризиса, который автоматически склонит чашу весов в нашу пользу. И возможно, мы после всего происшедшего слишком многого ожидали от некоторых интеллигентов и прочих лиц, связавших себя клятвой Гиппократа, мы просто вынуждены были ожидать, что для них на первом месте стоит мораль, а жратва — лишь на втором. Впрочем, теперь все эти разговоры не имеют смысла. Мы вошли в полосу засухи, мы должны ее одолеть и одолеем, если приложим рычаги к людям, к каждому в отдельности. И коли один из них плюнет нам в лицо, ничего не поделаешь, утремся и пойдем к другому и затратим на него двойные усилия.

Вот так мы тогда рассуждали. И, глядя теперь на Леверенца, я видел, что наши усилия не пропали даром. Правда, Ланквиц в ту пору брал на работу лишь специалистов: либо лучшие силы, либо вовсе никаких, и все это сопровождалось, разумеется, непрерывными жалобами на недостаток квалифицированных кадров. В одной из многочисленных яростных схваток с шефом я, помнится, потребовал: «Каждый квартал публиковать объявление, мол, требуются специалисты, о которых нам доподлинно известно, что их либо не существует в природе, либо они используют нас как трамплин, — с этим должно быть покончено раз и навсегда. Впредь мы будем сами готовить для себя кадры».