Дитер Нолль - Киппенберг

— Если от одиннадцати отнять семь, получится четыре. Не вы ли когда-то торжественно поклялись не держать в доме больше двух кошек?

Тут Босков покраснел и, не глядя на меня, промямлил:

— Понимаете, все верно, но мой голос оказался в меньшинстве, потому что именно я должен был отнести Клеопатру к ветеринару, а пока я собирался, понимаете, кот меня опередил, ну и пришлось оставить ей двух котят.

— Такова жизнь, — лаконично прокомментировала фрау Дегенхард.

Зазвонил телефон. Фрау Дегенхард сняла трубку и назвала себя. Потом спросила:

— А кто его спрашивает? — опустила трубку, зажала ладонью микрофон и задала еще один, вполне естественный вопрос, но уже другим голосом и в упор глядя на меня: — Хотите ли вы поговорить со своей знакомой, которая не желает называть себя?

— Дайте трубку, — ответил я.

Видит бог, у меня хватало забот, и, беря трубку, я понятия не имел, что меня ждет. Почему вдруг эта неожиданная резкость в голосе фрау Дегенхард, почему ее лицо вдруг приняло замкнутое, я бы даже сказал, оскорбленное выражение? Я приложил трубку к уху и сказал:

— Киппенберг слушает.

Полузабытый и такой знакомый голос снова заставил меня стать одновременно актером и зрителем: конференц-зал, возвышение, исписанные доски, стол, кафедра, телефон, Босков укладывает свой портфель, фрау Дегенхард не сводит глаз с Киппенберга. А Киппенберг говорит по телефону, и лицо его лишено какого бы то ни было выражения. Сцена в конференц-зале постепенно затемняется, из затемнения возникает будка телефона-автомата. Отчетливо, крупным планом девичья фигура. Это Ева. По зеркально поблескивающим стеклянным стенам проплывают огни едущих мимо машин. С улицы доносится приглушенный шум. Вечерний час пик.

Сколько миновало времени с тех пор, как Киппенберг в последний раз видел Еву? Понедельник, ночь, позавчера. С тех пор произошло очень много разных событий. Часть идеала готова воплотиться в действительность. А склонность к раздумью, смутное сознание, что не все в твоей жизни обстоит как надо, могли просто оказаться не угаданным тобой началом: твое «я» хочет быть перевернутым до основания, едва какое-нибудь действие даст тому необходимый импульс. Нынешний день принес с собой много решающего, принес и само решение. Преобразования начались. Ева является составной частью этого преобразовательного процесса. Она — мятеж, она — беспокойство. Про нее можно забыть, но от этого она не станет менее действенной.

— Трудно сказать, не знаю, — это Киппенберг говорит в телефон. — Если и да, то не раньше восьми. А уж когда перевалит за восемь, тогда больше не имеет смысла. В общем, после половины девятого ты меня не жди.

Он говорит очень деловито, но приветливо. Звонок его обрадовал, он не испытывает ни тени смущения от того, что те двое слышат каждое его слово: какие бы чувства он ни испытывал, по его голосу этого все равно не угадаешь. Вот почему его крайне удивляет, что телефонный разговор совершенно очевидным образом действует на фрау Дегенхард.

Во всем разговоре только одно главное слово «ты»: «после половины девятого ты меня не жди». Фрау Дегенхард смотрит прямо в лицо Киппенбергу. Сказанное Киппенбергом «ты» положило конец многолетней иллюзии. Она настолько хорошо знакома с жизнью Киппенберга, что ей известно: в этой жизни нет никого, к кому он мог бы обращаться на «ты». Мужчины — еще возможно, но ведь звонила-то женщина. «А кто его спрашивает?» Пришлось довольствоваться ответом: «Я знакомая доктора Киппенберга, и он ждет моего звонка». Этот человек, жена которого находится в Москве, просто не имеет права ждать чьего-то звонка, особенно когда звонит такой молодой голос.

Киппенберг замечает в лице фрау Дегенхард что-то очень для себя удивительное, что-то непонятное замечает, но не воспринимает до конца, потому что разговаривает он с Евой, а следовательно, до конца поглощен этим занятием.

— Да конечно же, получится, — говорит он, — насчет твоей работы. Мне туда надо будет съездить. Скоро. Вероятно, в начале той недели.

И голос Евы:

— В начале той недели будут каникулы. Я тоже поеду.

И опять эта ее прямота, не оставляющая никаких сомнений в том, что она твердо решилась преодолеть самую последнюю дистанцию, которая их еще разделяет. Так почему же, черт побери, в Киппенберге все восстает против ее решимости? Когда доктор Папст сказал, что всего бы лучше этой девушке приехать к ним, чтобы он сам мог увидеть, что она собой представляет, у Киппенберга и в мыслях не было тащиться за тридевять земель вместе с ней. Хотя нет, не надо себя обманывать, в мыслях-то было. С первой минуты ты хотел эту девушку, ты желал ее, сам себе в том не признаваясь, на границе между сном и бодрствованием, когда можно пережить невероятнейшие приключения, чтобы к утру снова их забыть, и не только на этой границе, но и сознательно тоже, не испытывая ни малейшей вины, в те незабвенные минуты в машине, стоянка у вокзала Фридрихштрассе, позавчера вечером, с тех пор не прошло и сорока восьми часов. Но хотеть там или желать, думает Киппенберг, и глаза у него становятся узкими, как две щелочки, — это одно, а жизнь — это совсем другое, и лишь осмотрительный, бесстрастный разум способен совладать с нею.