Дитер Нолль - Киппенберг

Ну а Кортнер и Хадриан? Оба они сидели в последнем ряду — зрелище непривычное. Кортнер нам не помешает — не дадим помешать. А Хадриан скоро привыкнет. Он уже и сегодня выглядит менее сонным, чем обычно. Лицо Кортнера имело скорее равнодушное, чем взволнованное выражение; судя по всему, он на удивление быстро освоился со своим новым положением либо до такой степени наглотался транквилизаторов, что угадать его истинное настроение уже не представлялось возможным.

Я начал говорить вполголоса, чтобы привлечь к себе внимание собравшихся.

— Перед нами поставлена следующая задача, — сказал я, — во-первых, синтезировать медицинский препарат в сотрудничестве с отделом химии, во-вторых, за полтора месяца представить неопровержимые доказательства того, что до конца года нами может быть разработана технология, которая позволит наладить промышленное производство данного препарата — до сорока тонн в год. Неопровержимым доказательством будет считаться действующая пилотная установка. А лаборатория должна выдать все необходимые параметры, чтобы путь к созданию пилотной установки можно было рассчитать с помощью ЭВМ.

По залу прошло заметное движение, но тотчас все стихло. Все взгляды устремились на меня. Я, со своей стороны, оглядел сотрудников. Видит бог, я заставил их долго дожидаться этого часа. Я еще читал сомнения на некоторых лицах, но именно мне надлежало разогнать сомнения и увлечь за собой всех. Еще отчетливее, чем в предшествующие дни, я вспомнил свои первые годы. В те времена мне не стоило никаких трудов заразить своими восторгами собравшихся в зале людей. Теперь же мне предстояло показать, могу ли я еще убеждать и будить дремлющие возможности: в ком-то — честолюбие, а в ком-то — желание наконец воплотить в жизнь еще одну частицу идеала.

Я продолжал свою речь, они внимательно следили за моими рассуждениями, и я невольно заговорил прежним, развязно-бойким тоном. Я заставил их дружно рассмеяться какой-то шутке и так же внезапно смолкнуть, потому что шутка была вовсе не шутка.

— Заключительный лабораторный отчет должен — это в-десятых — учитывать требования водоснабжения. — И к фрау Дегенхард: — Непременно включите это ради доктора Папста, — и дальше все в той же непринужденной манере.

Взгляд мой задержался на Вильде, но меня ничуть не смутило, что гигант выпрямился и в упор глядит на меня. А уж странная улыбочка Кортнера меня и подавно не задевала.

Бледный и щуплый Кортнер, сидящий рядом с Хадрианом, даже и сам не сознает, что наполняет его в этот час таким эйфорическим возбуждением, несмотря на серьезнейшие домашние неприятности. Покуда Хадриан мало-помалу выходит из затянувшегося статуса спящей красавицы, потому что тема разговора не может не увлечь его как химика, Кортнер все в большей степени ощущает себя незваным гостем. Ланквиц переговорил с ними обоими, причем, едва Хадриана познакомили с одной стороной дела: ему, мол, надлежит перейти в распоряжение рабочей группы Киппенберга, — Кортнер побледнел как полотно, но, услышав «с другой стороны», живо уразумел: речь идет лишь — и это сугубо конфиденциально — о кратковременном подчинении.

Кортнер всегда понимал Ланквица и его тревоги лучше, чем кто-либо другой. Отчетливо и без малейших угрызений совести вспоминает он о том отзыве, который подписывал совместно с Ланквицем. У него вообще феноменальная память на события, при которых кто-нибудь обнаружил какую-нибудь слабость. Это вполне соответствует его мировоззрению: мы живем не в стеклянной колбе, как преобразователь мира Босков, который ухитряется даже действовать в соответствии с проповедуемыми им принципами. Мы живем, так сказать, в гуще жизни, а жизнь не отличается идеальной чистотой и вообще порой недалеко ушла от свинарника. Если же хочешь чего-то достичь, не надо бояться грязи. При этом можно и запачкаться — не без того. Другие тоже пачкаются. И коль скоро ты видишь, какая грязь пристала к подошвам твоих ближних, можно и себе позволить малость грязцы. Тогда, если кто-то чего-то от тебя захочет, достаточно помешать грязь, чтобы поднялась хорошая вонь, и все умолкнут. Господину Киппенбергу тоже придется помалкивать, если дело дойдет до этого.

Кортнер реалист до мозга костей. Лизать профессорские башмаки и одновременно лягать конкурентов он выучился еще в молодые годы, в университете, когда шла драка за ассистентские места. Уже тогда это умение вошло ему в плоть и в кровь. Не то чтобы он так интриганом и родился, но просто, если хочешь чего-то достичь, иначе себя вести нельзя, разве что ты и впрямь из особо одаренных либо удачно явился на свет в семье врачей — всего лучше, сыном какого-нибудь главврача. А ежели кто из людей средних дарований тоже хочет чего-то достичь, ему надо своевременно овладеть искусством подставлять ножку либо закидывать петлю. Кортнер всегда знал: не бывает, чтобы некто делал карьеру подобно Киппенбергу и при этом сохранил чистую рубашку. Ничего не скажешь: к Киппенбергу долгое время нельзя было подкопаться. Зато теперь он его и подловил. Ждать пришлось долго, до этого дня. Сперва Кортнер осмыслил великую удачу, когда сидел в кресле у Ланквица: Киппенберг, оказывается, не только знал про их совместный отзыв, но и тематическую разработку, которую они сейчас обсасывают, тематическую разработку продержал два года у себя в сейфе. Едва Кортнер это уразумел, у него по жилам разлилось приятное тепло. Теперь он ничего не имеет против Киппенберга, теперь он даже готов его любить. Потому что они теперь на равных — он, Кортнер, и Киппенберг, эта ракета вертикального взлета. Если придется к слову, он еще даст Киппенбергу понять: все мы люди, все мы человеки, все рождены во грехе. И если Киппенберг будет разумно вести себя, с ним очень и очень можно подружиться.