Дитер Нолль - Киппенберг

Что со мной творится? Ведь умел же я когда-то настойчиво и упорно достигать намеченной цели и не боялся никаких трудностей. Был пробивной, неподатливый, устойчивый, знал, чего хочу, все время изыскивал новые способы и пути для осуществления своих планов. Обладал твердым хребтом, и тот, кто попытался бы переломить этот хребет, имел бы дело не только со мной, но и с Босковом. Босков и я — всего лишь несколько лет назад нас никто не мог одолеть. Что случилось со мной, что произошло во мне, куда девалась прежняя удаль и сила?

— Я знаю, — сказала Шарлотта, — будь твоя воля, ты бы послал другого. И это, разумеется, омрачает мою радость.

— А мне-то казалось, я смогу убедить тебя добровольно отказаться от поездки.

— Стало быть, уговорить отца ты не сумел?

— Я даже и не пробовал. — А про себя я подумал: по недостатку силы, из-за усталости и скованности.

Шарлотта отпила из своей рюмки.

— Чего ради я буду отказываться, коль скоро отец располагает более вескими аргументами?

То, что Шарлотта предполагала наличие у своего отца каких-то аргументов там, где имело место голое администрирование, привело меня в ярость. Но я сдержался, я сохранил внешнее спокойствие, потому что мы с Шарлоттой никогда не ругались, такого у нас заведено не было. В нашем супружестве возможны только конкретные споры, приправленные от силы крупицей иронии. Вот почему я продолжал с невозмутимой деловитостью:

— Во-первых, я остаюсь при своем мнении: ехать должен был Харра, во-вторых, относительно веских аргументов, — и тут в моем голосе зазвучали саркастические нотки, — шеф рассудил, что мы недостойны их знать, а посему и решил сей вопрос вполне единолично, пользуясь властью звания, ему присвоенного, и высоким покровительством статс-секретаря, и, наконец, в-третьих, наш как-никак партсекретарь Босков, к своему удивлению, узнал об этом решении в столовой, чисто случайно.

Тут растерялась Шарлотта.

— Нет, так, конечно, не годится. Но ты ведь знаешь, как претят отцу бесплодные споры и утомительные дискуссии. — Потом, с ноткой теплоты в голосе: — Прошу тебя, постарайся это понять.

Понять, подумал я про себя, понять шефа. Его безграничный практицизм. Его колебания между нерешительностью и внезапными решениями. Его терпимость по отношению к унылым посредственностям, которыми он себя окружил… Я залпом допил свою рюмку.

— В одном ты права, — сказал я. — Споров твой отец действительно не любит. Впрочем, оставим эту тему.

Я покосился на жену. Да, я для нее законный муж, но Ланквиц для нее царь и бог, и нет бога, кроме него.

Она неправильно истолковала мои мысли, как нынче утром их неправильно истолковал ее отец.

— Не спорю, — так начала она, — не спорю, я дочь шефа, пойдут разговоры. Но ведь разговорами тебя не проймешь, Иоахим, разговоры-то ты выдержишь, поскольку, — и тут мне почудилась насмешка в ее голосе, — поскольку ты за все эти годы должен был обрасти довольно толстой шкурой.

Слова попали в цель, как попадал всякий намек подобного рода, хотя я знал, что ее насмешка была не злой, что обидеть меня она не думала, а просто у нее такой характер. Вот почему я и ответил вполне спокойно:

— Дело не в разговорах. Просто из сугубо научных соображений должен был ехать Харра.

— Я ведь еду тоже не с пустыми руками, — возразила Шарлотта. — Но я знаю, что группа Киппенберга воображает, будто она, и именно она получила монополию на все прогрессивное в науке. Но ведь на этот счет возможно и другое мнение.

Каждый раз на том же самом месте: здесь мнение, там мнение, и все мнения одинаково весомы; не злоупотребляем ли мы этой игрой? Будто естественные науки состоят из субъективных взглядов, а не из законов, будто они не имеют ни объективных масштабов, ни поддающихся сравнению достижений, ни международного уровня, а главное, будто им не приходится сталкиваться с общественными требованиями и общественной необходимостью. Я ничего больше не добавил. Я завершил наш разговор долгим молчанием. А сам тем временем думал про наш институт.

Ни сотрудничества, думал я, ни координации. С превеликим трудом, по кирпичику, был возведен храм мысли, которому суждено остаться унылой развалиной, потому что кто-то где-то не одобрил строительный проект. Каждый работает на себя. Для каждого его дела — самые важные. Тот институт, что виделся мне в начале моего пути — институт как смелый замысел, как совместная программа, как достижимая цель, — и по сей день оставался прекрасной мечтой, которая псе более зарастала травой забвения.