Дитер Нолль - Киппенберг

— Едва ли что-нибудь неожиданное, — отвечает Ланквиц.

— Повсеместно — два выходных дня, — говорит Фабиан, — это уже ни для кого не секрет. Ах боже, боже, становиться бы хоть на субботу и воскресенье пятидесятилетним, а того бы лучше — сорокалетним, теперь, когда в моду вошли эти прелестные короткие юбочки, тогда нам бы хоть что-нибудь перепало от этой моды.

— А для нас, — говорит Ланквиц тоном человека, который вполне сознает свое значение, — дополнительные ассигнования за успешную работу. Я думаю, там, наверху, давно уже поняли: без науки самые прекрасные прогнозы останутся лишь клочками бумаги.

— Между нами, эпикурейцами, — говорит Фабиан, — что до рейнвейна, то здесь прогнозы могли быть более благоприятными. На нашем веку нам с тобой уже не дождаться, чтобы бутылка снова стоила две марки пятьдесят. — Они чокаются, и Фабиан продолжает: — Мы, простые учителишки в университетах, и без того стараемся по мере наших сил заслужить упомянутые тобой ассигнования, но, дай срок, над Олимпом уже сгустились тучи, скоро дойдет очередь и до вас, аристократов.

Ланквиц хмурит густые брови:

— Что это значит?

— А ты не меняешься, — констатирует коллега. — Высоко вознесенный над унылыми буднями, он невозмутимо вращается по своей непознаваемой исследовательской орбите.

Теперь Ланквиц в упор глядит на коллегу.

— В каком смысле до нас дойдет очередь? Выражайся, пожалуйста, яснее.

И коллега, который, будучи представителем множества общественных организаций, заседает во множестве комитетов и советов, догадывается наконец, что Ланквиц и в самом деле не понимает, о чем идет речь. Такое безмятежное неведение его раздражает. Он говорит:

— Ты только не рассердись на меня, но придется тебе покинуть твою башню из слоновой кости. Сдается мне, ты проспал конференцию работников высшей школы.

Ланквиц молчит, смотрит куда-то в пространство. Он не любит, когда ему говорят о башне из слоновой кости, это пробуждает в нем тревогу, а от того, что эта башня помянута в такой славный, дружеский вечер, тревога только усиливается. Ему известно, что в первых числах февраля представители всех институтов и университетов собирались на конференцию. И его в первую очередь интересовало, получит ли он приглашение. Правда, после инфаркта он отказался от преподавательской деятельности и как преподаватель высшей школы досрочно вышел на пенсию. Но тем не менее он надеялся, что его позовут. Такого-то человека! Без права решающего голоса, это само собой, просто так, в почетный президиум. Ведь не обошлось же там без почетного президиума, хотя конференция носила чисто рабочий характер. Разрешите зачитать предложения по составу почетного президиума… Ланквиц, разумеется, в числе первых. Аплодисменты… Но конференция состоялась без него. Вот почему он и откладывал в сторону все отчеты о ее работе.

В тот день, когда кислотность и бурчание в желудке у Кортнера перешли всякие нормы, он нашептал своему шефу на ушко что-то мало приятное. Например, о новых правилах присвоения ученых степеней. Ланквиц просто не находил слов: опять собезьянничали у русских, но оказалось, что диссертаций, темы которых уже утверждены, это не касается, другими словами, «не касается никого из институтских аспирантов, господин профессор». И вообще, господин профессор, новые принципы, о которых вот уже год как идут закулисные разговоры, они ведь будут внедряться шаг за шагом, сперва надо посмотреть, к чему все это приведет, ну и так далее.

Ланквиц выслушал нашептывания Кортнера с неудовольствием, которое было глубже, чем чувство облегчения, испытанное по поводу того, что вот, мол, слава богу, его чаша сия миновала. Но всего сильней была горечь — ведь что Кортнер в числе прочего рассказал и о создании на факультетах отделений: практически, господин профессор, это означает расщепление факультетов.

Для Ланквица университеты искони были предметом глубокого преклонения, и всякое нарушение исторически сформировавшейся структуры представлялось ему неслыханным святотатством. После сорок пятого года он не раз сознавал себя затянутым в неразрешимые противоречия, потому что чувство в нем восставало против разума, глубокая внутренняя приязнь к освященным временем традициям — против диктуемой разумом лояльности. Ему и самому довелось быть деканом, его превосходительством, членом университетского ученого совета: начало семестра, первый выход высокого совета, студенты почтительно стоят, ректор и деканы — в мантиях. И это было не просто формой, это было родником эмоциональных сил, бьющим из глубины веков. Символом той научной традиции, которая от праначал человеческой мысли через столетия ведет в вожделенную эру, когда царствовать будет одна лишь наука, мудрая и абсолютная. Даже будучи просто зрителем, он ощутил, как по его телу пробежала благоговейная дрожь, когда кто-то из их превосходительств в ходе торжественного церемониала надел докторскую шапочку на склоненную голову будущего ланквицевского зятя. А тот, ухмыляясь, обозвал свое торжественное посвящение со всеми онёрами «ба-альшим маскарадом».