Дитер Нолль - Киппенберг

Заряд кончился, нить оборвалась, я замолчал и сник.

Шарлотта сказала:

— Я бы уже раньше оставила тебя одного, если бы знала, как это тебя всколыхнет. Впрочем, я испытываю такие же чувства. Поэтому давай подождем и посмотрим, чем это все кончится. А что до большой задачи, желаю тебе успеха и знаю, ты его добьешься. И пусть тебя переворачивает, может, и я вернусь не той, какой уехала.

— Шарлотта, — сказал я.

— Нет, пора кончать, — перебила она, — передай привет отцу. И главное — не забудь сходить завтра к Никулину. А кафе-молочную можешь посещать без всякой опаски, уж я постараюсь ревновать тебя как положено, боюсь только, у меня ничего не выйдет. Потому что мало-помалу я начинаю здесь понимать, как много могут люди значить друг для друга, когда один не замыкается перед другим. Покойной ночи, Иоахим.

В трубке не раздалось ни звука, ни шороха, который убедил бы меня, что связь прервана, разговор окончен, и я вновь остался наедине с самим собой и своими мыслями.

В среду утром из комнаты в комнату, из старого здания в новое, по всему институту пронесся клич: «Доктора Киппенберга срочно к директору». Фрейлейн Зелигер звонила для скорости сразу по двум телефонам, распространяла вокруг себя нервическое возбуждение, давала пищу догадкам, слухам и досужим размышлениям на тему «Что бы это все могло значить?».

На заре киппенберговской эры в этом кличе не было ничего необычного, и слышался он каждый день и означал всего лишь, что ошеломленный шеф пожелал получить — и получит — ту или иную справку о каком-нибудь новшестве либо изменении, а в ту пору шефу частенько приходилось спотыкаться о всякие неожиданности. Позднее этот клич звучал все реже, ибо все постепенно вошло в свои берега: шеф предавался любимому экспериментированию, заместитель Кортнер всегда являлся по первому зову, бесшумный и исполнительный. Еще позднее клич «доктора Киппенберга к директору!» раздавался лишь крайне редко, без «пожалуйста» и без «если можно, до перерыва», он означал: шеф зол, шеф просто вне себя.

Тогда, за некоторыми исключениями, решительно все желали мне добра. Ибо каждый знал: какие бы неприятности ни стряслись, Киппенберг всех заслонит своей широкой грудью. И правда, я никогда не вымещал досаду либо скверное настроение на нижестоящих, люди это ценили и платили мне хорошим отношением. Коль скоро досада шефа имела под собой конкретное основание, мы, в новом здании, по большей части коллективно разбирались в ее причинах.

До моего появления в институте, во времена ныне беглого заместителя, буря из директорского кабинета громыхала вниз по служебной лестнице, достигая какой-нибудь лаборантки, которая вообще понятия не имела, о чем идет речь. Да и сегодня, когда слышится «доктора Кортнера к директору!», весь институт тяжело вздыхает, только новое здание в этих случаях насмешливо хмыкает, ибо Кортнер, получивший внушение, как смерч проносится по институту, с заострившимся подбородком, с бледным лицом, влажными руками, с повысившейся кислотностью, с кислой отрыжкой, глотая на ходу беллатоталь, симагель, папаверин и — увы, всякий раз позже, чем надо, — благодетельный мепробамат; он мчится из комнаты в комнату, от стола к столу, он держит язвительные речи и при любой попытке возразить переходит на крик. Как правило, он срывает основной заряд дурного настроения на двух-трех своих протеже, а мимо дверей фрау Дитрих проходит молча, выпятив подбородок.

В это утро клич «доктора Киппенберга к директору» настиг меня очень поздно, когда он успел уже превратиться в сигнал тревоги и когда к нему все настойчивее добавляли «срочно!». Обнаружить меня не удавалось, и Ланквиц бог весть в который раз открывал дверь своего кабинета и с неудовольствием глядел на фрейлейн Зелигер, на совершенно отчаявшуюся Анни. Той удалось наконец поймать по крайней мере фрау Дегенхард.

— Дорис, ты, случайно, не знаешь, где доктор Кип?.. В машинном зале?.. Ничего не могу понять, там все время занято! Опять какое-нибудь повреждение… И в самом деле было бы очень мило с твоей стороны, если бы ты… К шефу, Дорис, и совершенно, совершенно срочно!

Ланквиц снова скрылся в своем кабинете, Анни в десятый раз попыталась набрать машинный зал, но там по-прежнему было занято.

И виноват в этом был, разумеется, Харра.

Мы все толпились в операторской, где после раннего отъезда тюрингцев снова царил образцовый порядок. Я сидел на столе прямо на бумагах и таблицах, упершись обеими руками в столешницу. Харра же прислонился к другому столу, загораживая телефон своим телом, а рука его, заведенная за спину, приподнимала и опускала трубку, приподнимала и опускала всякий раз ровно за полсекунды до того, как мог раздаться звонок. Таким способом он не давал телефонным звонкам помешать нашей работе, но должен был держать ухо востро, чтобы его не застукал Босков.