Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

После долгих криков и советов пианино наконец было установлено на платформе. Рядом с ним сел полковник, и платформа тронулась, сопровождаемая соседями. И я там был и наблюдал все, что происходило. Как только платформа скрылась за разрушенными домами, Лиляна обернулась, увидела под навесом свою свекровь и направилась к ней.

— Мама, — сказала она, приближаясь к навесу, — что вы делаете здесь? Вещи стережете?

— Греюсь на солнышке.

— Румена все еще нет?

— Нет его, окаянного.

— Жалко, что нет… Нужно с ним разобраться в одном деле. Вас предупредили? Через три-четыре дня начнут сносить. Отец едва выпросил грузовик и людей из «Доставки — перевозки»… Очень трудно… Что вы будете делать?.. И надо же, чтоб именно сейчас…

Она не договорила, но, поскольку баба Марийка продолжала смотреть на нее вопросительно, начала снова:

— Мои вещи у вас… Мне надо их взять.

— Платья-то?

— Платья и чемодан… Нужно их забрать, а то, как станете переезжать, они вам только мешать будут. Да и лучше, чтоб мои вещи были в одном месте.

— Делай, как ты решила, невестка.

— Мы так договорились, раньше еще, с Руменом. Я могла бы и его вещи взять, но раз его нет дома, не смею решать сама… Мне неприятно, что он сердится… Но он не прав!

Баба Марийка смотрела на нее вопросительно — это примирение ее удивляло и в то же время успокаивало, но, когда Лиляна пошла и сняла свои платья с вешалки, старушка вдруг почувствовала, что случилось что-то неладное.

— Так ты что, навсегда, что ли?..

— Что «навсегда»? — спросила Лиляна.

— Навсегда уходишь? Расходитесь вы?

— Откуда вы взяли?.. Просто временно, пока все это уладится.

— Что уладится?

— Вообще… Понимаете, мы еще не устроились… Скитаемся, как цыгане, это я имела в виду… Я не против, чтобы и Румен переехал к нам, но при создавшихся отношениях между ним и отцом это вряд ли возможно… Понимаете? А я хочу работать, учиться… Так что… Вот, например, может, и в фильме буду играть…

— Все может быть, невестка, — сказала равнодушно и как-то напевно баба Марийка, не переставая думать о своем сыне. Лиляну несколько задело, что свекровь не обратила внимания на ее слова о фильме, поэтому она попыталась еще раз ввернуть это в разговор, но и опять ничего не вышло. Эти вещи не доходили до сознания старухи. Для нее было гораздо важнее, что Лиляна взяла свои платья и чемодан и ушла из пристройки, словно никогда и не была в ней. Будто оставляла вещи на временное хранение, а сейчас пришла забрать их, не догадавшись даже поблагодарить.

Допоздна перевозили вещи Мусинских. На другой день дом был пуст. Остались только некоторые мелочи да курица, которую Мусинский понес лично, посадив ее в большую плетеную корзинку. Семейство уселось в фаэтон (уезжали жить на другой конец Софии до тех пор, пока будут построены новые дома).

— До свиданья, до свиданья! — кричал из фаэтона Мусинский и махал своей палкой. Курица тихонько кудахтала в корзинке, а собачонка лежала у него в ногах. Напротив полковника сидела Лиляна с матерью. Обе женщины, всхлипывая, держали на коленях громадные узлы. Им тяжело было расставаться с кварталом, в котором жили столько лет. Разумеется, пройдет время, они опять вернутся, но все будет по-другому на месте старого дворика с ласточками, их гнездами, навесом, приключениями… Руменом!

Лиляна горько плакала. Она отвернулась, чтобы ее не видел отец, и вытирала глаза маленьким платочком, а мы, стоявшие вокруг, не знали, чем ей помочь.

Перед тем как фаэтон тронулся, она позвала свою свекровь и сунула ей в руки письмецо, предназначавшееся, видимо, Румену.

— Передайте ему, когда вернется. Я ему написала свой адрес.

Баба Марийка спрятала конвертик в карман фартука, вздохнула и тоже заплакала. Их слезы подействовали и на госпожу Мусинскую, которая до этого момента сдерживалась, потому что хотела, видимо, выглядеть более независимо. Подействовали они и на нас. И люди во дворе заплакали. Конечно, Румен не заслуживал того, чтобы его оплакивали, однако предчувствия наши сегодня были плохие, и потому мы не могли сдержать слез, хлынувших из самого сердца.

— Пошел! — крикнул извозчик и взмахнул кнутом. Лошади вывезли фаэтон на улицу, и дворик совсем опустел, словно люди никогда и не жили в нем.

Снова наступила ночь. Я шел в одиночестве по разрытым улицам квартала и старался представить, как будут выглядеть новые здания и новый парк, и грустил, как только вспоминал слезы людей. Почему они плакали? Чего им не хватало? Вокруг пахло известью и смолой, светились уже некоторые окна недостроенных еще зданий, развевались детские пеленки на некрашеных балконах. Может быть, там не плачут? Я спотыкался о мешки с цементом, разбросанные перед корпусами, перепрыгивал через балки и железо, заглядывал в дворики, где был сложен кирпич, думал о людях. О чем вздыхали те глупцы, севшие в фаэтон? Что их тревожило? Мне хотелось прогнать их из своего сердца и вернуться опять туда, под большую вишню, на скамеечку — успокоиться, получше представить себе, как будет выглядеть новый квартал, главная улица и парк. Да, непременно должны будут поставить скамейки в садике, покрашенные желтой краской. Почему именно желтой? Может быть, цветами радуги? Стоит ли спорить и препираться с полковником, он наверняка предпочтет серую краску, к которой привык в казарме, но этому не бывать!