Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

С другого края поля, где сверкали стекла парников и белели косынки женщин из соседнего звена, показался Милор.

— Вот это я понимаю! — сказал он, подойдя к ним и по глазам поняв, что они сами довольны своей работой. — Все вычищено, подвязано — совсем другое дело!

— Сколько ты нам начислишь? — взглянула на него Тана. Она была высокая, костлявая, с темно-карими глазами, в которых бригадиру всегда виделся какой-то вызов. — Ежели меньше, чем по два трудодня, — значит, бессовестный ты человек.

— Вот именно! — поддержала ее Ганета. — Руки отваливаются из-за твоих помидоров, будь они прокляты…

— А это уж что обмер покажет, — ответил Милор. — Я ни при чем.

— Ни при чем, говоришь? Ни при чем? — покрутила головой Бона. — Была бы с нами твоя кучерявая, так небось сколько сказали бы, столько б и начислил.

В соседнем звене работала былая любовь Милора — Цана Димитрица, кудрявая деревенская красавица, и, хотя ее кудри уже тронуло сединой, женщины продолжали ревновать к ней бригадира.

— Бона! — оборвал ее Милор, напуская на себя строгость. — Смотри у меня, а то как ощиплю тебе…

— Как бы тебе самому перья не ощипали! — вспыхнула Бона. Она не любила, когда ей напоминали о прозвище, которое прилепилось к ней с девичьих лет. — А то «ощиплю»!.. Да ты взгляни на себя, головешка потухшая!

Бригадир безнадежно отмахнулся — лучше с ними не связываться, себе дороже. Женщины отошли в тень, под деревья, а он отправился за землемерным циркулем. Надо было замерить, сколько они сделали, потому что день был субботний — каждой не терпелось уйти пораньше, чтоб успеть и по дому кое-что сделать.

«Потухшая головешка…» — безо всякой обиды вспомнил он, входя в сарай. — Что говорить, так оно и есть… Ушло былое и никогда не вернется! До чего же быстро пролетела жизнь! Вроде я все такой же, каждый день я — это я… А взглянул сейчас на женщин — они ведь тоже уже совсем не те, что были… Взять Желу… На одной парте сидели с нею, вместе скотину пасли на Чукаревце, вместе на посиделки ходили… У ее брата граммофон был, а она пела, да так, что перепевала певиц с пластинок… «Танголита»… Они с Пеной обе сшили себе плиссированные юбки, в праздник повязывались шелковыми косынками… Косынки были мягкие, блестящие — помню, как мне нравилось проводить ладонью по косынке Пены, а Желы и коснуться не смел. Жела мне и сейчас как родная сестра…»

Милор улыбнулся. Вспомнилось, до чего мягкий был шелк — совсем как нежная женская кожа, которой еще не коснулось ни солнце, ни чужой взгляд… Он был неутомим по части женского пола… С юных лет и до недавнего времени… Бригадир с самого основания кооператива, больше пятнадцати лет работает с женщинами. И захочешь в святые записаться — не выйдет! Он знал, что ходили насчет него по селу разные слухи, но ни одна жена не пролила слезинки, не пожаловалась и ни один муж не хватался из-за него за нож или топор, чтобы защитить свою честь. Милор покорял женщин своей улыбкой, крепким мускулистым телом, природным умением дарить любовь, не чванясь, не лукавя. А что еще женщине надо?

Циркуль лежал на куче скатанных рогож. Он закинул его туда через окно, и теперь, чтобы достать, пришлось лезть наверх. Сухое потрескивание рогожи напомнило ему один давний летний вечер, такие же вот рогожи под дощатым навесом и женщину с гладкой, мягкой кожей, пахнувшей влажной землей и травами. Ощипанная Бона. Их звено тогда весь день поливало грядки, а он смотрел, как женщины шлепали по воде, подоткнув подолы, видел ее круглые колени, и его так и тянуло на двусмысленности, на которые она отвечала долгим ленивым взглядом. Ему тогда было сорок четыре, а она была похудей, чем сейчас, и не было этого кирпичного сарая с весами, только рогожа под навесом словно была та же самая — такая же темно-желтая, она потрескивала под тяжестью их тел, как потрескивает брошенная в костер сухая солома…

Милор достал циркуль и направился к помидорным грядкам, хотя солнце пекло немилосердно и у него не было ни малейшей охоты шагать по рыхлой земле.

Женщины сидели под тенистой акацией и обедали.

— Ешьте, ешьте! — сказал он, когда они позвали его сесть с ними. Он незадолго перед этим сжевал огурец, и есть уже не хотелось.

Часом позже, когда он лежал возле кирпичной стены сарая, они прошли мимо него, и Ганета, задиристая, как всегда, сказала ему:

— На пляж идем, Милор… Только посмей подглядывать за нами…

Он улыбнулся ее шутке и опять закрыл глаза. Знойное марево дрожало над прогретой землей, над стеклами парников и зелеными купами ив, и ему вдруг подумалось, что он похож на тот выполотый женщинами бурьян, который сейчас увядал между рядами колышков.