Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Он заметил, что все смотрят на него и ждут, что он скажет. Отпил немного и объяснил:

— С самого обеда заседаем… Пока вы меня искали, я на заседании сидел. И до сих пор… ох, и жаркий шел спор. Наша «шишка» прикатила разъяснять, но мы его в такой оборот взяли — всю ночь спать не будет…

— Господи! — тихо сказала бабка Йордана. — Опять…

— Опять! — сказал бригадир. — По двести тридцать килограммов зерна велено давать на человека! Хоть две тонны заработай, получишь двести тридцать кило… Остальное деньгами. И все тут!

— Хорошее дело! — сказал Дим Бой. — Мешки на мельницу не возить, клади деньги в карман, а хлеб нужен — так на то пекарня есть!

Женщины не сразу поняли, что кроется за этим новшеством. Вроде все было к лучшему: чем терять время на мельнице, удобнее покупать готовый хлеб в пекарне. Впрочем, они уже привыкли к тому, что сдавали муку, получали взамен талоны, а по ним каждый вечер — теплые белые караваи. Но постой, постой… А отруби? Чем они будут кормить кур и поросят? Кооператив не обеспечивал кормом скотину, которая была в личном пользовании крестьян, стало быть, нужно будет покупать на рынке, а там цены в два-три раза выше… На рынке! Им и торговать будет нечем! Конечно, то, что сверх нормы, будет оплачено, но по государственным ценам. На рынке каждый выручил бы больше…

— Это Петко, «шишка» выдумал! — вскинулась Бона. И все согласились, что это его рук дело. Один Дим Бой попытался его защитить и сказал, что пришла бумага и что она касается всех сел, а не только Юглы. Петко приехал лишь разъяснять, как в прошлом году он разъяснял постановление о налоге на виноградники. Но налог был отменен той же осенью, и женщины сказали:

— Авось будет, как в прошлом году!

Бригадир слушал их, подперев голову рукой. К концу лета вино уже перебродило, и хотя выпил он немного, но чувствовал, что голова у него закружилась. Все больше одолевала его усталость, осаждали мысли о недавнем заседании. Петко-то даже пот прошиб… Будет он помнить это заседание. Да, как же, будет он помнить, как помнит, что отец его был бедняком, ковырял деревянной сохой землю и завязывал деньги в платок — копил, чтобы отдать сына в гимназию. Чтоб тот выучился и забыл, что значит крестьянский труд! «Не по государственному рассуждаете! — разорялся он. — Личные интересы защищаете…» «А мы что — не государство? — спрашивали они. — Государство, что сноп, из колосьев состоит… Мы его колосья, есть у нас, есть и у государства!»… «Разговорчики! — крутил он головой. — Государству хлеб подавай, а не разговоры».

— Сказать по правде, — заявила Бона, — я-то спокойна… Я свое зерно сполна получила. Пусть у того голова болит, кто не получил!

Оказалось, что все уже получили. Зерно роздали с месяц назад, в конце уборочной, на трудодни, выработанные за первое полугодие. И не было никого, кто получил бы меньше, чем по двести тридцать кило. Даже одинокая старуха бабка Йордана привезла на своей тележке пять мешков по четыре ведра в каждом. Она быстро прикинула в уме, смекнула, что взяла на семьдесят килограммов больше, и спросила бригадира, что же теперь делать.

— Вернешь, — сказал Милор. — Иначе возьмут с тебя по шестьдесят стотинок за килограмм.

— Это уж ни на что не похоже! — воскликнула Бона, — На рынке кило — сорок стотинок, а мы будем платить по шестьдесят… Где же это слыхано!

— Не может быть! — сказала Жела. — Стращают только…

— Плохо они нас знают! — Бона ударила кулаком по столу так, что рюмки подскочили. — Ничего я им не отдам! Ни зернышка!

Платок у нее сполз с головы, открыв волосы, небрежно причесанные и подхваченные заколками. Лицо ее разгорелось от вина и какого-то внутреннего огня, который бушевал во всем ее крупном теле, едва вмещавшемся в ситцевом платье.

— Будь здорова, Бона! — крикнула Тана и подлила ей вина. — И ты городская станешь! Как дело пошло, ты тоже в город сбежишь…

Она встала, чтобы долить гостям вина. Стол уже был заставлен посудой, усыпан объедками, крошками хлеба, на газетах проступали масляные пятна и похожие на печати круги от бутылок…

— Я пошел, — сказал Милор и поднялся. Сторож украдкой дергал его, потому что одному ему неловко было оставаться. Но Милор отвел его руку и вышел, медленно растворяясь в темноте. Он слышал за своей спиной голоса женщин, скрип стульев, звон посуды и изредка удары женских кулаков по столу…

Ворота за ним захлопнулись; на улице было темно и тихо, он шел легким шагом, и ему казалось, что он идет бесконечно долго, что дом его бесконечно далеко, что не успеет он дойти до дому, как ночь кончится, станет светло и ему опять надо будет идти в поле, где его столько раз заставал рассвет, где прошла вся его жизнь в нескончаемой борьбе за хлеб… за хлеб, который никто не имел права у него отобрать…