Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Грохочет Перун над нашей церковью Михаила Архангела. Хорошее имя дали мы церкви — приберет Архангел Михаил души наши, все до единой. И пусть. Никто не хочет сдаваться. Желали перуштинцы с честью бороться, и если надо — с честью умереть. Я сделал все, чтобы сбылось это их желание, чтоб делом подкрепили они свои слова. Не из ненависти потребовал я в тот вечер смерти Дели-Асана Баймана-оглу и его дружков. И спасибо им, что сами явились в нужную минуту. Потому что и без них уже решена была судьба Перуштицы и тымрышскими и устинскими башибузуками. Останься село покорным, упади оно на колени, моля о султанской милости, все равно уже надвигался Мамед-ага с тысячью помаков, и каждый из них знал, зачем он идет. Они шли и не остановились бы на полпути — слишком много золота накопилось в Перуштице. Иначе какая польза была бы им от вероотступничества?

Потому-то и вспомнил я тогда Рогле и отметил мужчин таким знаком, который, хоть и смывается водой, передается детям и внукам. А отмеченного таким знаком нельзя ни отуречить, ни усмирить, ни снова сделать рабом. Недаром был я у Раковского и Дьякона, недаром собирал легенды. Каким учителем был бы я, Петр Бонев, кабы не знал хоть немногим больше своих братьев? И ежели вы послушаетесь меня, то, поминая когда-нибудь всех тех, кто погиб за нашу свободу, помяните наравне со мной и Дели-Асана… Помяните и тех, кто убил чорбаджийских посланцев на Власовице, хотя я до сих пор не могу взять в толк, кто они были и для чего это сделали.

А говорить обо мне будут разное — и хорошее и дурное, и ежели жена моя, Ванка, чудом уцелеет вместе с ребенком, всегда найдутся хулители, изверги и подлецы, которые скажут, что с легкостью принес я в жертву целое село, потому что близкие мои были вне опасности. И другую хулу могут излить на меня, но вы, живые братья, как только они меня помянут, вызовите мысленно мой образ. Да и сам я с готовностью буду являться, ибо привык я всегда быть среди людей. А увидев меня снова и поразмыслив, как и для чего я жил, вы сами решите, что в словах обо мне — истина, а что — ложь. Если же вы будете призывать меня почаще, я, учитель Петр Бонев, еще много передам вам драгоценных знаний…»

Кошель по-прежнему издавал тихий, ласковый шелест, светлый, шепчущий звон. Этот звон по-прежнему проникал в пальцы Исмаила-аги, а кровь по-прежнему разносила его по жилам.

Но вот из-за соседних дворов стал нарастать цокот копыт. Верно, это был Зекир с телегой. Только почему-то не слышно было стука колес, вместо них Исмаил-ага уловил тихий гортанный говор и шлепанье босых ног, бегущих за лошадью. Золотой звон исчез из его крови. Кошель все еще оттягивал руку, еще более нежеланный, еще более нечистый, чем раньше, и ага не знал, куда его девать.

Говор смолк у ворот, и огромного роста всадник заполнил собой их просвет, наклонив голову, стараясь не задеть черепичный навес над воротами.

Он был в грубой одежде из домотканого сукна, какую носят все горцы, только не серой, а выкрашенной в черный цвет, на голове его была простая белая чалма, не слишком чистая, как у большинства правоверных. Это был или молодой парень, но с мощным, непомерно развитым торсом, или стареющий бравый мужчина с лицом мальчишки, румяным как яблоко, и светло-русой жидкой бороденкой. Он властно восседал в седле, подпоясанный широким поясом, из которого торчало множество перламутровых рукоятей пистолетов и ножей; справа и слева у него висело по ятагану, а за спиной — длинноствольное ружье.

Оружия этого хватило бы по меньшей мере на двоих, и Исмаил-ага впервые видел такое диво. Он медленно поднялся с гиацинтовой грядки, чтобы указать непрошеному гостю путь от ворот, и только тогда увидел слепящий золотой блеск стремян у ног конника. Золотом, золотыми бляхами были украшены и поводья и кожаный пояс.

«Ал-лах, — пронеслось в голове Исмаила-аги, — неужто это он?» Теперь конник уже казался ему величественным. Словно он видел перед собой далекого предка — Алтын-спахилы. Такая же сбруя, оставшаяся как память о былых временах, висела сейчас в доме его брата — истлевшие, ставшие ломкими от времени ремни. Поговаривали, что только один-единственный человек во всей великой державе — потомок старинного славянского рода, силой обращенного самим Алтын-спахилы в мусульманскую веру, хозяин чабанов, отар и каменистых круч — продолжал употреблять такой убор. Но у этой сбруи кожа была гибкая, черная, и золото на ней сверкало еще ярче. «Он! Тымрышлия!» — воскликнул про себя Исмаил-ага.