Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

— Бабка Хаджийка, — сказал ага на этот раз громче, — тебе надо встать. Я провожу вас до Устины. Вы останетесь в моем доме.

Медленно поднимаясь и беря ребенка, она услышала удар огнива о кремень. В десяти шагах, присев между лозами, двое турок высекали огонь, но смотрели не на труп, а на нее. И она быстро поднялась и пошла между рядами виноградных кустов к дороге, перешагивая через трупы в сукманах [40] Сукман — женское платье без рукавов из грубого домотканого сукна. и платках. Исмаил-ага тронул коня следом.

Исмаил-ага слез с коня и шел теперь рядом со старухой, расспрашивая ее о том, что и как сталось с дедом Хаджией и его сыновьями. Жалел их. Столько пришлось претерпеть этим людям, что ага прощал им своеволие последних дней: «Жаль, ах, как жаль!»

Они уже миновали виноградники и начали спускаться вниз, к Устине. Перуштица дымилась где-то позади, под нависшими скалами Родоп, готовыми обрушиться на нее, если огня окажется недостаточно. Дорога к турецкому селу вилась между низкими голыми холмами и уходила дальше, через плоскую, как противень, равнину, в Филибе.

Исмаил-ага рассчитывал повстречать кого-нибудь из односельчан и поручить ему старуху с ребенком, но до сих пор им навстречу попались только верховой — военный гонец — да ватага цыган. Цыгане спешили к месту поживы, оглашая холмы гортанными криками. Скоро ага потерял надежду встретить своих: все устинцы, что могли ходить, давно ушли вместе с его братом в Перуштицу, и вряд ли кто-нибудь из них стал бы возвращаться так рано. Ему и самому хотелось быть сейчас в гяурском селе, собственными глазами видеть все, что творилось в этот страшный и неповторимый день, умерить пыл своего брата, потому что Шабан-ага был человеком необузданного нрава, вспыхивал, как сухая солома, — веселье ли его звало, ссора ли. Или, как сейчас, месть. Но прежде всего он должен был передать старуху с ребенком в надежные руки. Он мог бы спрятать их где-нибудь в укромном месте и забрать к вечеру, но окрестные низкие холмы не внушали ему доверия. Он знал, что и дальше за ними так же голо, те же редкие кусты и та же серо-желтая прошлогодняя трава, из-под которой едва начала пробиваться свежая зелень. Он продолжал идти рядом со старухой, расспрашивая ее теперь уже о невестках, и ощупывал глазами каждый куст терновника, каждый граб у дороги. «М-м… Значит, Павлевица тоже!..» — бросал он рассеянно время от времени, и старуха отвечала так же коротко: «Тоже, ага». — «Жаль, ах, как жаль!»

Только один раз он высказался более пространно:

— Когда я ехал к вам на праздник, по дороге мне встретился чорбаджи Рангел Гичев с пятью другими перуштинцами. Они спешили в Филибе, к паше — просить, чтобы тот послал аскеров, прежде чем грянут первые выстрелы. Деда Хаджии с ними не было…

— Не было, ага, — подтвердила старуха. — Он пошел к роднику…

— Жаль, ах, как жаль…

Вокруг было по-прежнему голо, виднелись только редкие кусты среди прошлогодней и молодой травы, навстречу никто не попадался, путь предстоял немалый, и Исмаил-ага пожелал нести ребенка. Он держал девочку, стараясь не прижимать ее к себе, чтобы не испачкать кафтан. Уздечка осталась висеть у него на руке и терлась о золотые косички. «Отец тоже был красив, но она еще красивее», — подумал Исмаил-ага и представил себе, как заблестит эта красота, когда ребенка вымоют и нарядят. Ему стало почему-то радостно и в то же время горько, и он спросил себя, которая из его пяти жен будет лучше заботиться о девочке?..

…Все они страдали от того, что у них не было детей, но ни одна не жаловалась, он же страдал семикратно — за каждую из них, за себя самого, а еще и оттого, что люди, пусть у него за спиной, часто судачили о его беде. И он стыдился открыто ходить по селу или ездить со своей бедой по полю, ибо знал, что ни богатая одежда, ни дорогой конь не спасут его, что все — мужчины и женщины — тут же видят его беду; и редко Исмаил-ага ходил в кофейню, и еще реже — к женам и проклинал ту ночь, когда он заплатил пьяным девкам в Гюльхане по одной лире… и мужской радостью всей своей жизни…

Он жил почти один в верхней, мужской, половине богатого и печального Устин-сарая. Имением управлял его брат. Хорошо еще, что до Филибе было рукой подать, хорошо еще, что в окрестных селах были у него кунаки и он мог ездить к ним, когда тоска брала за сердце. Он знал, что его приезд — праздник для гяурских домов, и сам чувствовал себя там превосходно, потому что беда оставалась за воротами. Он не знал, отчего так происходит, но в гостях у кунаков он был тем, чем уже не мог быть в Устине, — сидел с гордо поднятой головой, открыто и жадно наблюдал за чужими детьми, даже несколько раз позволил себе приласкать это золотоволосое темноглазое дитя — дитя, которое он нес сейчас на руках, не опасаясь, что может вызвать оскорбительное сочувствие.