Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Странным было это убийство. Не мог Тымрышлия отказаться от семи тысяч золотых, не могли и повстанцы сделать такое — стреляли с Власовицы. Необъяснимость случившегося была более зловещей, чем сама тройная смерть.

— Господа прогневали, — сказал самый старый из старейшин. — Не следовало так…

— Что ж теперь? — спросили другие.

Мелкие дробные звуки посыпались под столы на подметенные плиты, желтые янтарные зерна, пощелкивая, запрыгали далеко в разные стороны. Разорвались чьи-то дорогие четки, но никто не бросился собирать их бусины.

— Та-а-ак-то… — вздохнул Хаджи-Вране и пошел прочь.

У него оставалась еще одна надежда — Исмаил-ага, владетель из села Устины. Но смутной и шаткой была эта надежда, ибо упустил он то время, когда следовало доказать аге свою преданность и попросить защиты. Как теперь до него доберешься? Тайком отправишься, все равно кто-нибудь подстрелит — или повстанцы, или башибузуки. С белым платком двинешься — сыновей опозоришь. Да и как знать, найдешь ли его. Не любил Исмаил-ага бранные дела и вряд ли был где-то поблизости. И все же, может, поручил он кому-нибудь из единоверцев позаботиться о старом кунаке. Только как разыскать этого защитника, когда тысячи остервенелых мусульман ворвутся в село и начнется резня.

Столь смутной была эта надежда, что недолго ею тешился Хаджи-Вране. Главным оставалось другое: он все еще не мог решить, что лучше — равенство в смерти или равенство в бедности, что бы он предпочел, окажись каким-то чудом вновь перед этим выбором…

А окрестные холмы все больше и больше ощетинивали гривы, играли каждым бугром, словно мускулами. Казалось, гигантские косматые чудовища подползали на животах к селу — уже начали спускаться вниз молчаливые орды.

Когда настали последние часы боя и выстрелы поредели, поредело и большое Хадживранево семейство. Но горести горестями, а богатство все еще было цело…

Бабка Гюрга — Хаджийка — и ее пятилетняя внучка Деянка сидели, притаившись в углу каменной церкви среди кулей с мукой. Сюда их привели мужчины, когда башибузуки овладели редутами и бой перенесся на улицы и в дома. Теперь на кулях лежали трупы. Муки были много, запасы на целый месяц, но за четверо суток обороны никому и в голову не пришло к ней притронуться. Людей мучила жажда — последний источник, тот, что в овраге за церковью, уже был во вражьих руках. Раненые умоляли дать им воды, дети с плачем просили хотя бы глоточек, но наконец все всё уразумели и утихли.

Из окон, заложенных мешками с песком, время от времени раздавались выстрелы. В живых осталось только несколько повстанцев, и они берегли заряды. Снаружи в стены церкви ударялись ядра, и святые на внутренних росписях оживали, взмахивали руками и во весь рост плашмя грохались о плиты.

Бабка Гюрга, оцепенев, глядела в сторону алтаря. Там, до того как обрушился кирпичный купол, лежали ее сыновья: Тодор, Насе и Павле — двое мертвых, третий раненый. Своды погребли их вместе с женами и детьми, которые пришли их оплакивать. Сейчас перед алтарем, над грудой битого кирпича, было светлее, чем в остальном храме. Только там был виден дым от карабинов, его клубы возносились сквозь отверстие в разрушенном куполе, словно души усопших.

Старая женщина осталась вдвоем с Деянкой, сироткой, дочерью Павле, но и та была при смерти. Девочка металась в бреду у нее на коленях, шевеля растрескавшимися от жажды губами, и душа ее тоже могла отлететь. Есть ли вода там, куда улетают души? Многое объяснял батюшка, но это упустил. Учитель Бонев, который сказал во время одной из своих воскресных бесед, что на эту пасху и Болгария воскреснет, тоже не упоминал о воде.

До вчерашнего дня тут же топтался и ее старик, Хаджи-Вране, делал заряды для бойцов, бранил тех, кто поднял молодых на бунт, и в первую голову — Учителя. Петушился, наскакивал, словно хотел клюнуть его своим длинным носом. Двое таких были уже расстреляны, ему прощали ради сыновей. Петушился, а вечером, как только стемнело, зарядил пистолеты, взял кувшин и пошел искать воду для внучки. Пошел и не вернулся. В оцепенении своем бабка Гюрга уже забыла о нем, но стоило ребенку застонать, как она устремляла взгляд к наружным дверям — поглядеть, не идет ли он с полным кувшином. А он все не шел, и там все стояли, охраняя вход, двое других стариков, которых она теперь не могла и признать. Окровавленные, покрытые пороховой копотью, они стояли по обе стороны входа, подняв ятаганы, словно два архангела, а порог перед ними был устлан телами, головами и фесками.