Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

— Зачем вы морочите нам голову этими глупостями из евангелия? — кричал кто-то еще. — Сговоритесь сначала с преподавателем физиологии, а потом уж толкуйте нам про непорочное зачатие.

Шум в классе все нарастал. Накопившиеся за много лет недовольство и горечь внезапно вырвались наружу. Несколько человек вскочили со своих мест и одновременно что-то кричали учительнице, а остальные подбадривали их бурными возгласами. Ты все так же стоял у своей парты, довольный тем, что класс тебя поддержал, и встревоженный страдальческим и испуганным выражением лица учительницы. Лицо у нее было такое, что сердце у тебя сжалось и ты ждал, что она вот-вот расплачется, как девчонка, но вместо этого она схватила лежавший на кафедре журнал и под нестихающие вопли выскочила из класса.

— Здорово мы ей выдали, — довольно проворчал Аякс Старший, когда возбуждение улеглось.

— Как же, выдали мы ей… — возразил Косе-босе. — Сами себя выдали — ей на съедение. Она нам теперь такое пропишет, что мы и до выпускных не дотянем…

— Ну и пусть. По крайней мере поставили ее на место, — сказал Аякс Младший. — Молодец, Петё. Хоть ты и любимчик, а дал ей по мозгам!

Учительница не стала вам ничего прописывать. Следующий раз она вошла в класс так, как будто ничего не случилось, и только по тому, как сухо она вела урок, ясно было, что все-таки что-то произошло. После звонка она подозвала тебя и целую перемену пыталась спасти твою душу, и это была самая длинная в твоей жизни перемена, потому что за твоей спиной не стоял класс и ты должен был один сражаться с человеком, который по-своему тебя любил.

— Я еще раз обо всем этом подумаю, — повторял ты, поскольку ее доводы были совершенно детскими и поскольку тебе не хотелось грубо отталкивать человека, который о тебе заботится.

Но ты знал, что думать обо всем этом больше нечего, потому что ты думал об этом уже достаточно, и убеждения твои сложились не под влиянием случайно прочитанной книжки. И вы разошлись, и это было окончательно, хоть она и преподавала еще у вас свою этику до самого конца года.

У тебя всегда получается так. Ты хочешь одного, а человек, которого ты любишь, хочет другого, и хотя ты надеешься, что вы встретились, чтобы быть вместе долго, может быть, всю жизнь, вы расходитесь в разные стороны, и в душе очередной раз оседает горечь.

Ночью выпал снег. Весь парк белый. Такой белый, что парк и белые стены комнаты слились воедино. Вчерашний резкий ветер утих. Ветви деревьев, опушенные снегом, неподвижны и хрупки, как белые кораллы на фоне серой белизны неба.

Вначале ты скорее чувствуешь белизну, чем видишь ее, и ты даже не совсем понимаешь, что такое это белое — комната и снег или ничто. Потом начинается — градусник, завтрак, уборка. Невозможно остаться наедине с собой даже в больничной палате. Непрестанно изводят тебя этим своим порядком.

Ты лежишь и пытаешься остаться наедине с собой, закутываешься одеялом так, чтобы быть наедине с собой, но вдруг тебе приходит в голову, что сегодня, наверное, прибегут дети, потому что погода мягкая и выпал снег. Дети любят снег.

Ты встаешь, хотя ты очень устал. Ты страшно устал от ничегонеделанья, но ты должен взять себя в руки и постараться выглядеть поприличнее, не ради врача или кого-нибудь еще, а ради детей.

Сегодня тебе особенно жалко детей, потому что ты понимаешь, что ничем не можешь им помочь, как вообще никому ничем не мог помочь в этом мире. Из зеркала на тебя смотрит почти незнакомое желтое лицо, бледное лицо с провалившимися погасшими глазами, с выражением жуткой беспомощности. Ты медленно намыливаешь кисточку. Щетина у тебя растет. Щетина растет и у мертвых.

И этот едкий противный запах карболки. Эта жизнь, пропахшая карболкой. Эта жизнь с запахом смерти.

Ты медленно намыливаешь щеки, почти не сознавая, что делаешь, и именно в эту минуту слышишь за окном два знакомых голоска: «папааа!», «папааа!» Ты открываешь окно ванной и, не стирая мыльной пены, высовываешься наружу. Дети действительно стоят внизу на аллее, но они смотрят на соседнее окно, а не на окно ванной, и поэтому твое появление для них — неожиданность.

— Вон папа! — кричит Катя, которая первая тебя увидела.

— Папа, ты бреешься? — спрашивает Анче. — Ты похож на деда Мороза.

Малышка смотрит на тебя красивыми голубыми глазами, и личико ее, под розовым сашкиным шарфом, кажется совсем маленьким.

— Я для вас брился, — говоришь ты, — чтоб когда вы придете, я был уже выбритый. Но вы меня опередили.