Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Самое страшное, что Стоев все больше проникает и в тебя. При каждом своем шаге ты спрашиваешь себя, как истолковал бы его Стоев, если бы он о нем узнал. Произнося какое-то слово, ты думаешь, как бы его вывернул Стоев, если б услышал. На каждой строчке своего «Труда» ты спохватываешься: в каких еще смертных грехах обвинит тебя Стоев, когда прочтет. Ты пытаешься закрыть на это глаза, но, в сущности, давно уже видишь, что засевший в твоей голове Стоев гибельно отражается на твоем «Труде». Не потому, что из-за Стоева ты идешь на компромиссы, а потому что ты так поглощен мыслью отразить все возможные нападки Стоева, что вместо того, чтобы разрабатывать самые идеи, бросаешь все силы на строительство мощных оборонительных укреплений. И эти мощные оборонительные укрепления воздвигаются для того, чтобы защитить жалкие крохи оригинальной мысли.

Впрочем, раз твоя книга отвергнута, «Труд» вообще превращается в фикцию. «Труд»… Ты действительно не в себе… Да ведь стоевы с помощью двух-трех легких подтасовок немедленно превратят этот труд в рупор идеализма, метафизики и мистицизма. Разве ты не видишь, как Стоев, выступая на редакционном совете, упершись своими полными ручками о стол, произносит кротким доброжелательным голосом: «Примат эмоционального над рациональным»… «Проповедь субъективизма»… «Фрейдизм, преподнесенный под соусом марксистской терминологии»…

«Труд»… Соломинка, за которую хватался утопающий. Да и та сломалась.

В сущности, все это не совсем так. Если бы ты так не заупрямился, ты бы мог отойти в сторонку, и тебя оставили бы в покое.

Глупости. Стоев никогда не удовлетворится тем, что ты просто отойдешь в сторону. Ведь он бы счел, что ты окопался и выжидаешь. Вот если бы ты пошел к Стоеву на поклон и примкнул к его группе, тогда тебя действительно оставили бы в покое. У тебя даже не стали бы требовать, чтобы ты особенно афишировал свой переход к Стоеву. Тебя просто оставили бы в покое. Свой человек, пусть себе отдыхает. Свой человек, пусть занимается своим делом.

Этого, разумеется, никогда не будет, но это единственный выход. Другие пути были, пока ты не вступил в игру. Но ты давно вступил в игру, и другого выхода теперь нет. А поскольку и этот единственный выход для тебя не существует, можешь сказать прямо, что положение безвыходно.

Ты не в состоянии ничего сделать, если ты не пойдешь к Стоеву на поклон, но если ты ему поклонишься, ты вообще потеряешь способность работать, потому что перестанешь уважать самого себя. Диалектика безвыходности. И еще в тебе говорит отвращение к тому, что когда-то было тебе близко, и именно поэтому кажется тебе теперь особенно отвратительным. Слова Стоева всегда напоминают тебе тот уродливый бюстик, который ты сунул в шкаф вместе с другими ненужными вещами и который по идее должен изображать Ленина. Позолота его напоминает по цвету латунный замок, на подбородке и носу краска облупилась, но это не самый большой его недостаток. Самый большой его недостаток то, что эта зализанная физиономия с мертвыми остекленевшими глазами, изготовленная каким-нибудь базарным ремесленником, не имеет ничего общего с лицом Ленина. Просто ужасно — любой бессовестный невежда изготовит своими бездарными руками какого-нибудь уродца и будет требовать от тебя уважения к этому уродцу, навесив на него святое имя. Этот бюстик, разумеется, не Ленин, но ты все-таки не можешь его выбросить, потому что он «представляет» Ленина, и ты вынужден держать его в шкафу среди ненужных вещей.

Тебе не следовало бы об этом думать. Не следовало бы непрерывно и сознательно бередить свои раны, но ты их бередишь, потому что все они всегда при тебе, всегда в тебе, в том числе и эта тягостная и мучительная язва, которая называется Стоев.

Все началось после твоего второго визита к Стоеву. На кафедре был объявлен конкурс на место доцента. Единственным кандидатом был Велев, и тебе было поручено написать рецензию на его научный труд. Через два дня после того, как ты представил рецензию, Стоев встретил тебя в коридоре и предложил зайти к нему домой, обсудить кое-какие вопросы.

Был вечер, и тебе показалось, что стоевская мансарда ничуть не изменилась, словно ты приходил сюда вчера, а не пять лет назад. Только на стене, на месте больше го портрета, выделялся светлый прямоугольник.

— Как видишь, снял, — спокойно сказал Стоев, заметив твой взгляд. — Снял, хотя я не люблю перемен.

— Повесь что-нибудь другое. Очень уж некрасивое пятно.