Станислав Стратиев - Время собирать виноград

— Нечего объяснять. — Недков повернулся ко мне. — Вот перед тобой памятник — в нем нет страхов, минутных колебаний, мелких недостатков. Памятники хранят самое важное…

Он подвел меня к большой группе людей, по пути здороваясь за руку с друзьями и знакомыми. Из круга танцующих отделилась женщина его лет, потянула его за собой, увлекла и меня, поляна закачалась, и ноги мои сами отыскали нужный ритм.

— Сегодня мы чествуем и твоего отца, — сказал мне позже Недков, отирая платком пот со лба, — и Савичку, и деда Петра из Чаирлия, и тех женщин из питомника…

— Вопрос этот можно рассмотреть с другой, не менее важной стороны. — Я вдруг пустил в ход свое адвокатское красноречие. — Меня награждают, я получаю привилегии, на которые не имею права!

— Не принимай их, — нахмурился Недков, — если считаешь, что ты их не заслуживаешь.

— Дело в том, что я получаю их не за свои заслуги, — напомнил я ему. — И вообще — есть ли на самом деле эти заслуги?

— Мы снова возвращаемся к тому же. Нет однозначных поступков, понимаешь, очень часто страх и героизм тесно связаны меж собой.

Мне не хотелось больше задавать вопросов. Легенды трудно создавать, но еще труднее разрушить их. Я расстался с Недковым, примирившись с тем, что стал частицей некоего вымысла, которому лишь я один старался воспротивиться, потому что он обездолил мое детство.

Отец окончательно заперся у себя в кабинете и не выходил на послеобеденные прогулки с Савичкой, рыжий Кольо как призрак бродил по питомнику, прислушивался, присматривался, работники только и ждали, когда снимут блокаду, и в запоздалой сентябрьской жаре одна только болезнь Савички способна была хоть немного рассеять тягостное настроение — началось все с насмешек, которые затем переросли в озлобление и даже в изощренную, издевательскую жестокость. Через дорожку, по которой проходил больной, натягивали веревку — и он падал носом в пыль; подкладывали репей, когда он садился, и он вскакивал как ужаленный, с вытаращенными от боли глазами; сыпали ложками соль в его тарелку, заталкивали за воротник лягушек и ужей…

Людям казалось странным, что Савичка не бежал от своих мучителей, даже наоборот — постоянно вертелся меж ними, сам провоцировал их на шутки и, нисколько не пытаясь протестовать, терпел все их фокусы, что еще больше разжигало страсти. Каждый вечер около насоса для поливки собиралась группа самых заядлых насмешников, они окружали Савичку, и не веселый смех слышен был оттуда, а грубое ржание, хриплые резкие выкрики, до полуночи мучили они маленького человечка, и казалось, его хрупкая фигурка вот-вот будет раздавлена.

Домой Савичка приходил последним, осторожно оглядываясь, не следит ли за ним кто. Добравшись до своей комнаты, он бросался на кровать и одним лишь усталым горестным вздохом пытался изжить тяжкие впечатления дня.

Недков никогда не засыпал прежде, чем Савичка не вернется домой, но они почти не разговаривали друг с другом, пока однажды Савичка сам не начал изливаться перед гостем. Пять дней он хранил молчание, его это не тяготило — он привык молчать, но теперь чувствовал, как внутри у него что-то набухало, разрасталось и наконец вылилось наружу — это была шестая ночь.

Так и начал Савичка — вдруг, не ища сочувствия или понимания, не интересуясь даже, слушают его или нет, просто окружил сидящего напротив человека картинами своего детства, молодости, прожитых лет, и в комнате стало душно и тягостно, запахло смертью, отчаянием, нищетой.

— Никому я этого не рассказывал, — торопился он, — а теперь расскажу, может полегчает. Потому что рано или поздно приходит такой момент, когда надо сбросить с себя груз, потому что если опоздаешь с этим, то ничего уже не выйдет…

Недков решил потом, под утро, спросить, почему именно ему Савичка доверил свою исповедь, а теперь надо было только слушать. Нужно было мысленно перенестись в некий городишко у моря, и там, на окраине, у разрушенной ограды в конце улочки, затененной старой смоковницей, глазами пяти-шестилетнего ребенка следить за громадным черным человеком, похожим на разбухшего жука, петляющего в ярком свете дня. Нужно было услышать женские крики и тупые удары, раздававшиеся из деревянного домишка, после чего оттуда доносился мощный храп, а мать выбегала на порог и голосила, как по умершему.

Но самыми страшными были ночи, когда отец появлялся со своими дружками. Он поднимал мальчишку высоко над головой и, пробормотав «ублюдок», ронял его, тот грохался на пол под оглушительный хохот компании.