Валентин Блакит - Возвращение на Сааремаа

- Так точно, товарищ старший лейтенант! - ответил сдержанно. - Результаты есть. Встретили нормально, отсветили на должном уровне...

Шпаковский и Соболев слушали разговор, затаив дыхание, хитро перемигивались: не все потеряно... Какие же вы наивные, ребята, подумал, хотя и по возрасту старше, и служите подольше! Не будет возврата к старому, и все ваши демонстративные и недемонстративные протесты обречены в самом зародыше. Даже на гражданке: как пожелает начальство - так и будет, как бы ни упрямились-ерепенились подчиненные, а в армии - и подавно...

Немножко грустно стало от звонка замполита: «Сайгонский режим», «ежедневные проверки»... За неполную ночь убедился, что это за режим, чего стоят ежедневные проверки, когда исправно действует солдатский «код», если на высоте солдатская солидарность. Видимо, так оно и есть: у офицеров свои интересы, своя солидарность, у рядовых - свои, какие бы громкие слова ни говорили об общности и монолитности их помыслов и интересов. Для офицера служба - профессия, работа, для рядовых - принудительная обя­занность. У офицеров свои заботы, главная из которых держать рядовых в повиновении, научив четко и беспрекословно выполнять уставные требования, свои поручения. Философия рядовых полно отражена в солдатском фолькло­ре: подальше от начальства - поближе к кухне; солдат спит, а служба идет... Не у всех, конечно, такая философия, но... А они, сержанты, уже и не рядовые, но и не офицеры? Над одними возвысились, до других никогда, ни при каких обстоятельствах на срочной не дотянутся. Даже в дороге в компании с чужим лейтенантиком, почти ровесником, сержант обязан знать свое место, свой шесток, держать положенную дистанцию... Им, сержантам, нацепили лычки, наделили правами, необходимыми для проведения офицерской воли, и они по существу являются той важнейшей шестеренкой, ко­торая двигает стрелки воинского механизма. И видимо, пе­ред каждым, как перед ним сегодня, всегда возникает сокро­венный вопрос: с кем ты? Его предшественники избрали од­но и недолго походили при лычках, он - другое. Они риско­вали малым - лычками, а он... Прежде чем срезать лычки, исключат из партии, а партия для него - все, без партии он жизни не мыслит. И здесь, в армии служит партии, выполня­ет ее, а не чью-то волю. Получается, что и на «мазуринской гвардейской» он выполнял волю партии... Нет, что-то тут не вяжется, надо подумать на свежую голову, а теперь спать, спать!..

Но сон не приходил. Мысли из общефилософской сферы переходили на близкие, будничные реалии. Когда все уляжется-успокоится? Сколько еще будет трепать нервы Суп­рунов? Может, позвонить капитану - пускай забирают не­медленно, чтоб не мутил воду? Чего проще - поднять труб­ку, попросить капитана и - признать полную нравственную победу Супрунова, свое фиаско... Как в глаза будет смотреть Шпаковскому, Соболеву, Реве? Да, они станут его бояться, но уважать - вряд ли... Но... Вот Супрунов, замененный за­ступившим на дежурство Ревой, спит, похрапывая, а ему не до сна... Сколько всего свалилось вместе с командирскими обязанностями! Даже с кем отправить завтра на заставу ло­шадку с повозкой - вопрос: Рева, вернувшись, не успеет как положено отдохнуть, а кого послать? Без Шпаковского, Со­болева не обойтись... Ладно, будет день - будет решение...

Подзаправившись после подъема сваренными Ревой су­пом и кашей, возили дрова. Всю ночь лошадь стояла привя­занная к повозке, перебирала сено, а утром Рева ее спутал и выпустил на вылизанный колхозными коровами выгон.

Супрунов продолжал гнуть свое: требовал приказа «под козырек» на возку дров. Махнул рукой: да ну его! Трепать нервы! С превеликим удовольствием поехал сам со Шпаковским и Соболевым.

С дровами здорово повезло: шторм выбросил на берег кубов десять ровненьких, очищенных от коры столбиков, легших на удивление кучно у основания мыса на краю деревни. Столбики были легкие, почти невесомые, сушили, видимо, их долго и на совесть, а сбросило с палубы какого-то сухогруза в эти штормовые дни, прибило к берегу, не дав набрякнуть.

Когда сделали рейсов восемь, вдруг подошел Супрунов и вызвался подменить, заявив:

- Под вечер обычно звонит начальство, спрашивает. Пропуск и отзыв на завтра сообщает, сам разговаривай...

Немного удивила его готовность поступиться принципом. Хотел отказаться от помощи, но подумал: в самом деле, лучше поговорить с капитаном самому, да и на технику взглянуть, а то еще и не видел...

Возя дрова, успел рассмотреть деревню. Ее трудно было назвать деревней в привычном смысле слова, скорее - хао­тично разбросанные на различном расстоянии друг от друга по побережью хутора, но с общей улицей, которую вернее бы было назвать проселочной дорогой с многочисленными ответвлениями к хуторам. Она была ухабистой из-за выле­зающих из земли валунов. Повозка на них болталась из стороны в сторону, столбики сваливались, приходилось укла­дывать вновь и вновь. Одни хаты подступали к берегу, дру­гие жались к леску, третьи вообще стояли на отшибе. Только с десяток в центре держались плотнее одна к другой и по обе стороны улицы. На окраине, почти у основания мыса, откуда возили столбики, выделялось крупное строение - там была когда-то школа, которую закрыли, передав помещение под клуб. Судя по ржавому навесному замку и непримятой траве у крыльца, сюда давно не ступала человеческая нога. Как и во всех островных селениях, на возвышенных местах чер­ными призраками торчали ветряные мельницы с полусгнив­шими, полуосыпавшимися крыльями, которые уже не вра­щались и только при крепком ветре, постанывая и старчески кряхтя, покачивались туда-сюда. В метрах трехстах от про­жектора - фермочка коров на пятьдесят, сложенная, видимо из обобществленных в коллективизацию сараев, и сеновал.