Юрий Козлов - Новый вор

«Один живой угорь, — тихо заметил немец, в очередной раз подставив дежурившему у стола с бутылкой виски официанту стакан, — ценнее всей местной власти. Они придавили своими уродскими дворцами песчаные водоносные слои, смешали их с рудной глиной, нарушили кислотный баланс источников, питающих реки. Через пять лет здесь не будет угрей».

Его вычислили, взяли в колледж, подумал про огуречного немца Перелесов, на экологии, на ненависти к человечеству, уничтожающему вокруг себя всё живое и красивое. Сейчас он ненавидит прищемивших угрей себежских ребят. Но он никогда не поймёт, а если даже поймёт, не сможет усвоить одной простой вещи: чтобы окончательно победить Россию, Запад должен её искренне, всем сердцем полюбить, прижать к сердцу, как Раскольников Сонечку Мармеладову. В мировой войне Россия может выстоять. В мировой любви никогда. Она растворится, бесследно исчезнет в ней, отдав всё, что у неё ещё не забрали.

Не прав ты и насчёт Göttliche Vorsehung, дружески подмигнул Перелесов набирающемуся виски, как огурец подземной влагой, и явно собирающемуся продолжить диспут об угрях немцу. В Божественном Провидении, как в наложенном на мир снимке, имеется позитив и негатив. В позитив ты не веришь. Так продолжай путаться в угрях, как в цепях, пропадай в негативе, где чёрное — это белое, а белое — чёрное. Негатив Göttliche Vorsehung в том, мысленно объяснил немцу Перелесов, что ты (Запад) вместо того, чтобы полюбить белую, ну, может быть, слегка покрывшуюся азиатской патиной и немного раскосую (окосевшую от «боярышника») христианскую Россию, полюбил ненавидящих, только и думающих, как тебя (Запад) уничтожить мусульман-мигрантов. Любовь к России — решение всех проблем на сто лет вперёд. Любовь к мигрантам — входной билет в комнату (дьявольского?) смеха под названием небытие. И не через сто лет, а гораздо раньше. Идиот, улыбнулся заместителю комиссара Евросоюза по межрегиональным связям Перелесов, в новой, чёрной, Европе не будет угрей! Может и останутся где-нибудь в Дании, но их судьба, как и права сексуальных меньшинств, харрасмент, ювенальная юстиция, толерантность, мультикультурализм и прочие важные для гаснущей Европы вещи, не будет иметь никакого значения. Докомиссарился!

Перелесов неожиданно поймал себя на мысли, что в нём не осталось ненависти. Ни к Западу, ни к России, ни к себежской власти, ни к экологическому немцу, ни к мигрантам, плывущим со всех концов в Европу на нерест, как угри в Саргассово море. А когда-то была, вспомнил он, пепел социальной справедливости стучал ему в сердце, как пепел Клааса в сердце Тиля Уленшпигеля. Должно быть, это было наследственное. Окончивший свою жизнь на виселице прадед отца, если, конечно, тот не врал, был народовольцем-террористом, смертельно ранившим житомирского градоначальника, закрывшего по санитарным соображениям ночлежные дома. На излёте советской власти отец даже собирался поставить спектакль по роману Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов», воспеть образ револьверного борца за народное счастье. Но пока договаривался с театром, общественный пафос претерпел изменения. Ельцин перестал ходить с портфелем по улице, ездить на автобусе, сидеть в очереди к терапевту в районной поликлинике. ГКЧП разогнали, Горбачёва вытряхнули из Кремля, как сломанную куклу из драного мешка, цены освободили, объявили приватизацию. Ненавистник неправедного богатства, защитник обобранных, униженных и оскорблённых Андрей Кожухов стал не ко двору.

Но отец не опустил руки, сразу после танкового расстрела Белого дома написал заявку на постановку пьесы о погибшем во имя государства и порядка житомирском градоначальнике. Назовите хоть одну причину, артистично, с паузами и рокочущими голосовыми переливами, цитировал отец кому-то по телефону (Перелесов сам слышал) слова градоначальника, почему нищая, потерявшая человеческий облик сволочь должна бездельничать, пьянствовать, жрать и спать на чистом белье вместо того, чтобы, как завещал Христос, в поте лица добывать себе пропитание? Я одену массовку в красные и коричневые рубашки, убеждал отец телефонного собеседника, все сразу поймут, о ком речь.

Перелесов был твёрже отца, носил в себе волчью ненависть к собирающимся то в Турине, то в Сиднее пилигримам, никоим образом её не обнаруживая и не пытаясь монетизировать. Он давно отучился проявлять на людях любые чувства. Но господин Герхард каким-то образом распознал его ненависть на невидимой лоции, птицей клюнул Перелесова в слабое место.