Юрий Козлов - Новый вор

Тогда он не решился задать господину Герхарду этот вопрос.

Тот часто останавливался возле карты России, подолгу на неё смотрел, едва слышно что-то пришёптывая по-немецки. По губам его в эти моменты как будто ползали маленькие змейки. «Вот здесь, — однажды ткнул он пальцем в карту, — в Калаче-на-Дону меня ранило осколком, — задрав футболку, продемонстрировал неровный пересечённый тонкими красными линиями шрам. Перелесов поморщился. — Русский хирург, — опустил футболку господин Герхард и почему-то посмотрел на гориллу, — вытащил осколок, зашил без анестезии. Шрам был страшный, я потом два раза исправлял его в Мюнхене. А то, — вдруг потрепал Перелесова по вихрам, — на пляже девушки разбегались».

Перелесов было дёрнулся, чтобы стряхнуть пятнистую немецкую руку со своих вихров, но сдержался. В конце концов господин Герхард пока не сделал ему ничего плохого. Наоборот, принял как родного, поселил в пентхаусе с верандой, откуда Перелесов смотрел по ночам на яркие португальские звёзды, на размеченный огоньками спиральный подъём к странному (днём он казался павильоном для съёмки мультфильмов) замку Пена. За исключением того, подумал Перелесов спустя мгновение, что разрушил мою жизнь.

Разрушенная жизнь, впрочем, уже не казалась Перелесову чем-то таким, по чему следовало сильно горевать. Только когда он вспоминал оставшуюся в Москве Пра, на душе становилось как-то тревожностыдно, как будто он её бросил или предал. Но существуют ли на свете правнуки, готовые пренебречь пентхаусом, океанским пляжем, пластиковой карточкой с неограниченным, как объяснил Перелесову господин Герхард, запасом евро ради едва живой прабабушки?

«Тебе понадобятся деньги на одежду и… прочее, — сказал он, протягивая карточку, — на поезд, если поедешь в Лиссабон. Вдруг захочешь сходить в музей, прокатиться на фуникулёре? Машину тебе я дать не могу, тебе ещё нет шестнадцати. Не стесняйся. Мне интересно, как ты будешь тратить деньги». «Не понял, — сунул руки в пустые карманы Перелесов, — что может быть интересного в том, как чужой человек в незнакомой ему стране тратит ваши деньги?» «Много интересного, — ответил господин Герхард. — Истинная сущность человека проявляется в его отношении к деньгам, в том, как он их тратит или… не тратит». «Благодарю, — пожал плечами Перелесов, — я обойдусь». «Полагаешь, что твоя истинная сущность меня не обрадует? — не обиделся господин Герхард. — Правильно. Но речь не об этом, а о том, стоит ли, — смерил Перелесова спокойным оценивающим взглядом, как если бы тот был… щенком, такое сравнение показалось Перелесову точным, — тратить на тебя время и… деньги. Хотя деньги не столь важны. Время. Моё время, — уточнил господин Герхард, — для меня гораздо важнее и дороже всех денег мира, — сунул карту в карман рубашки Перелесова. — Видишь ли, его осталось не так много, а нам надо кое-что успеть. Считай, что это от матери».

Перед отъездом в Португалию (фирма господина Герхарда выправила визу и билеты, заминка вышла только с отцом — требовалось его нотариально заверенное разрешение на выезд за границу несовершеннолетнего Перелесова) они, как обычно, сидели с Авдотьевым на ящиках в утоптанной рощице на склоне набережной Москвы-реки.

В тот день Пра заставила отца сходить к нотариусу, и тот наконец принёс заверенный печатями документ. Он молча положил его на стол, посмотрел на Перелесова с недоумением, как будто хотел что-то вспомнить, но так и не вспомнил. Потом вытащил из бумажника стодолларовую бумажку, бросил поверх документа. «Привет передавать не надо», — вышел из комнаты. Перелесов уже почти без обиды подумал, что отец долго тянул с посещением нотариуса не потому, что не хотел, чтобы он поехал к матери в Португалию, а потому, что ему было плевать, поедет он или нет, как, в общем-то, и на всё остальное.

«Завтра лететь, а он только сейчас принёс разрешение, — пожаловался Перелесов Авдотьеву. — Странный человек».

«Таких много, — пожал плечами Авдотьев, — я бы даже сказал, большинство».

«Безвольных или равнодушных?» — поинтересовался Перелесов.

«Никаких», — сказал Авдотьев.

«Что значит никаких?» — немного обиделся Перелесов. Отец всё-таки поставил в саратовском театре спектакль. Правда, не «Дни Турбиных», как собирался, а «Горе от ума», точнее «Ум на горе». Перелесов читал рецензию в забытой отцом на кухонном столе газете «Культура». Автора восхитило «Чувство времени» (рецензия так и называлась) режиссёра, выбравшего на роль Чацкого артиста, удивительно (как брат-близнец) похожего на… президента России Бориса Николаевича Ельцина. Образ президента, утверждал автор, заиграл новыми гранями, режиссёр заставил зрителей взглянуть и осмыслить его в совершенно неожиданном, одновременно трагическом и обнадёживающем контексте. Новаторской, если верить рецензии, оказалась и трактовка образа Молчалина, в кажущейся «тихости» которого как раз и таился тот самый обобщённый народный ум не на горе, а на горе, сообщающий обществу ответственное терпение (Перелесов некоторое время размышлял над этим термином) и уважение к власти. Молчалину Чацкий-Ельцин добровольно и осмысленно передоверяет горячо любимую Софью (образ рвущейся к свободе России), замордованную бюрократом и ретроградом с партийно-чекистскими ухватками (пишет донос на Чацкого, а потом организует покушение — два конюха сбрасывают Чацкого с моста в реку) Фамусовым. Особенно впечатлил рецензента финал, когда Чацкий голосом Ельцина кричит: «Карету мне, карету!» И карета появлялась на сцене в виде огромной… с ангельскими крыльями (тонкий намёк на гоголевскую птицу-тройку) урны для голосования. «От го́ря — в го́ру!» — такой украшал птицу-урну оптимистический девиз. Спектакль выдвинули на Государственную премию и обязали, как похвастался отец, ставить в театрах по всей России.