Феликс Кандель - День открытых обложек

А не балуй без спроса.

– Женись, женись, – подпугивала с лежанки. – Вот скажу ужо зятю: он те наволдыряет...

Зять у Мани был уланом.

Солдатушки уланы,

У вас лошади буланы…

Зятя убили в севастопольскую еще кампанию, ядром по башке, но Маня оговаривалась постоянно.

По вечерам Груня-волокуша гужевалась с очередным воздыхателем из танкового училища, клохтала в кулачок откормленной курицей, жадно облизывала губы шустрым язычком, а Маня-вдова скреблась в ее дверь.

– Груня, – говорила льстивым голоском. – За мной должок, Груня. Я те хлебца принесла на возврат да яиц пяток.

Но Груни на земле уже не было.

Груня летала в безвоздушных пространствах, где не нужны ни хлеб с яйцами, ни прочие земные услады.

– Бабка! – ревел воздыхатель. – Броня крепка и танки наши быстры, бабка!..

И Маня уходила довольная.

– Старушка ты неуёмная, – выговаривал Моня Зильберман, ее сосед. – Постыдилась бы.

– Посмейся, посмейся, – бурчала с лежанки. – Скажу внуку – он те ужо отвалтузит...

Внука у Мани распластали в турецкую кампанию.

Саблей поперек.

Турок душит, сердца рушит,

Пламем, огним и копьем…

Прижился затем в квартире неотразимый лейтенант Потряскин, который учился в бронетанковой академии и квартировал за занавеской у Груни. На своих харчах да на ее покладистости, заменив прочих воздыхателей.

Подступил горестный день, и волоокая безобразница Груня складывала в мешок снаряжение с продовольствием, провожая на бой пуленепробиваемого Потряскина. А он разминал мускулы на руках и ногах, чтобы дать отпор зарвавшемуся врагу.

– Мужичок! – предложил соседу, надраивая сапоги. – Имею адресок на прощание. Девочки: что ты, что ты! Уведут – себе не прощу.

Волоокая Груня сидела уже на его постели, капала слезой на пухлые коленки.

– Какие вам девочки? На войну пора.

– Груня! – взревел Потряскин. – Не сбивай мне наводку, Груня!

И поиграл тугими ногами, укладывая в галифе мужское свое хозяйство.

Все войны делятся на справедливые и несправедливые.

Справедливые — когда ты убиваешь.

Несправедливые — когда тебя.

Для Потряскина это была справедливая войну, на которой его несправедливо убили.

– Ништо, — сказал. — Я им легко не поддамся. Я их с собой прихвачу, сраных Гудерианов!

И полез на прощание из галифе.

Пять минут – пять жадных затяжек.

Так жил и погибал геройский герой Потряскин, которого не сломить никому.

В памяти каждого затаилась война…

…самая для него решающая. И если помечено на этих страницах: довоенные годы или послевоенные, имеется в виду та самая война, которую вспоминать и вспоминать, вздрагивать и лить слезы.

Мы, первоклашки в матросских костюмах, сидели на сцене клуба на Пресне, гребли воображаемыми веслами и пели, а мамы с папами млели в зале от прилива чувств.

Эгей, моряки,

страну береги!

Пусть знают нашу силу

наши враги.

До первой бомбежки Москвы оставалось полгода…

Воскресное утро. Дача в Томилино.

Играли в лото на застекленной террасе, на пол ложились переливчатые тени, обещая теплый покойный день, речку Пехорку за лесочком, бумажный кораблик на покойной волне.

Прошел мимо сосед, сказал: «Война». Запомнил столб на улице, черный громкоговоритель на нем, оттуда доносилась речь Молотова. То воскресенье стёрло из памяти прежние приметы детства, дальше помню всё.

В лесочке за дачей выкопали «щель», покрыли сверху бревнами. Прилетали немцы, швыряли осветительные ракеты с бомбами, а мы сидели в «щели» друг против друга, тлел огонек в лампе. Упала бомба, земля содрогнулась, лампа перевернулась и потухла, керосин вылился, но, к счастью, не загорелся.

Все кинулись к выходу.

Меня прижали к земле.

Оно и теперь, то ощущение, не вытравить: в темноте, страхе, щекой к холодной глине, под удушливый запах керосина…

1950 год.

Не утихала борьба с «безродными космополитами».

Мелькали фамилии в газетах, вызывавшие раздражение, чесотку, зуд по телу: Юзовский, Гурвич, Борщаговский, Шнейдерман с Бейлиным, Гальперин, Шнеерсон, Шлифштейн… А также Холодов. Не просто Холодов, а Холодов (Меерович), чтоб не спутали.

«Злопыхательства безродного космополита», «Клевета идеологического диверсанта», «До конца разгромить и разоблачить», «Вот уж поистине предел злобы, клеветы и оголтелой диверсии…»

– Куда он идет? Да с отчеством Соломонович? – нашептывали соседи с подобными именами-фамилиями. – Туда таких не принимают…