Кристен Рупеньян - Ты знаешь, что хочешь этого

Но если то было мое дно, я бы изменился, да? То, что я увидел свет, как-нибудь бы меня изменило, как-нибудь помогло бы. Но нет. Мне стало только хуже.

В общем, в конце концов я это делаю. Я бью ее ногой в живот, как она и просила. И тут понимаю, почему все должно было происходить в душе, потому что ее рвет. Бежевая, как овсяная каша, рвота выливается у нее изо рта и смешивается с водой, и течет к моим щиколоткам, и тут у меня как-то отрубается память, идет полосами, как в сломанном телевизоре, но могу вам сказать, что это было куда хуже, чем я ожидал, это было очень, очень, очень плохо.

Потом она едва споласкивается. Даже не притрагивается к мылу, просто идет на кровать и манит меня, и голосок у меня в голове почти кричит, типа, Райан, остановись, остановись, стой, пожалуйста, но я не останавливаюсь, я ее трахаю, прямо на мотельном покрывале, я задерживаю дыхание, чтобы не чуять запаха рвоты, в ноздрях и на верхней губе у нее корка засохшей крови, и это худшее, что я видел в жизни.

Не знаю.

Когда я пытаюсь восстановить то, где я тогда был, ту точку своей жизни, чтобы понять, как меня туда занесло, к этому удару, к этой кровати, к этой девушке, – у меня не получается. Я понимаю, что какие-то неверные решения привели к другим неверным решениям, но не могу пройти весь путь, ведущий туда; как будто представляю себе кривую, падаю все ниже и ниже, а потом пропадаю с радаров, меня не видно, а потом, спустя какое-то время, кривая идет вверх, ее снова видно, и я не знаю, что случилось в промежутке. Потому что хуже всего было не то, что я ее ударил, не то, что потом трахнул, не то, что после всего упал на колени в туалете и наблевал в унитаз. Хуже всего было то, что я почувствовал потом, когда все кончилось, она ушла, и я остался один.

Я так и не узнал, что у нее было в чемодане. Может, игрушки для секса или белье. Может, сбруя фетишиста. Может, боксерские перчатки. Может, бомба: какой-нибудь псих ей сказал: иди в тот номер и попроси, чтобы этот чувак тебя ударил, а если нет, я вас взорву к чертовой матери. Может, он был пустой. Может, она была бездомная, и там были все ее пожитки. Она выкинула меня из пар в Тиндере сразу, как ушла, – серьезно, это произошло так быстро, что она, наверное, сделала это прямо на парковке, – так что я никогда не узнаю.

У девушки явно были серьезные проблемы. То есть мы оба были нехороши, но я честно могу сказать, что она единственная из тех, кого я встречал, была в такой же жопе, как я, так что, наверное, по крайней мере это нас сближало, так?

Вскоре после того, как это случилось, мой брат приехал в Балтимор и взял меня в оборот; мой развод закончился, и я в итоге нашел работу и уехал из города, начал временами ходить на собрания, хотя так и не смог пройти все шаги. Линия моей жизни пошла вверх не раньше, чем я сам с собой разобрался; я мог бы составить график своих решений: даже когда я делал дурной выбор, я мог объяснить почему; я мог сказать, что сделал Х, потому что Y.

Это было много лет назад, но я по-прежнему о ней думаю. Жаклин, так ее звали. Я гадаю, как она до такого дошла, о том, что было в ее гребаном чемодане, о том, что она сейчас делает. В итоге я всегда прихожу к одному и тому же выводу, а именно: ее, скорее всего, нет в живых, так? То, как она со мной говорила, как тщательно объяснила, что ей нужно, – я был не первым, кого она попросила так ее ударить. Знаю, что не первым. А у таких решений есть естественные последствия. Подставьте Х, получите Y. Нельзя встречаться с мужиками в мотелях и просить, чтобы они тебя били, и рано или поздно не умереть, так?

Но кто его знает.

Может, и не так.

Элли была кусакой. Она кусала других детей в детском саду, кусала двоюродных братьев и сестер, кусала маму. К четырем годам она дважды в неделю посещала специального врача, чтобы «проработать» тягу к кусанию. У врача Элли заставляла двух кукол кусать друг друга, а потом куклы обсуждали, как себя чувствуют, когда кусаются или когда их кусают. («Ой», – говорила одна. «Прости», – отвечала другая. «Мне от этого грустно», – говорила первая. «Мне хорошо, – отвечала вторая. – Но… еще раз прости».) Она придумывала списки, что можно сделать вместо того, чтобы кусаться: например, поднять руку и попросить помощи или сосчитать до десяти. По совету врача родители Элли повесили на дверь ее комнаты календарь, и мама отмечала каждый день, когда Элли не кусалась, золотой звездочкой.

Но Элли нравилось кусаться, нравилось даже больше, чем золотые звездочки, и она продолжала кусаться, радостно и яростно, пока однажды, после детского сада, хорошенькая Кейти Дэвис не показала на Элли и громко не прошептала своему папе: «Это Элли. Ее никто не любит. Она кусается», – и Элли стало так стыдно, что она никого не кусала больше двадцати лет.