Кристен Рупеньян - Ты знаешь, что хочешь этого

Они женятся через неделю в суде. Никому не говорят – ни родителям, ни знакомым по Сан-Франциско, ни нью-йоркским друзьям. Лора покупает новое платье, потому что не влезает ни в одно старое, и находит хорошенькую винтажную шляпку, которую украшает вуалевым лоскутком. Они просят быть свидетелями еще одну сбежавшую пару и позируют для нескольких фотографий, снятых чужими людьми. Увидев фотографии, Лора грустнеет, и Дэвид понимает, почему: эти фотографии никогда не окажутся на каминной полке, над ними не будут сюсюкать умиленные внуки; Лора на них ужасающе бледная, жуткий шрам на щеке отчетливо виден под вуалью. Но они могут все повторить, могут сделать лучше в следующий раз. В этом весь смысл: у них теперь бесчисленное множество возможностей выяснить, как друг друга любить. Целая жизнь, чтобы сделать все правильно.

В брачную ночь Дэвид лежит рядом с Лорой, когда на ее руку падает луч лунного света. Изначальный укус, тот, с которого все началось, давно зажил, оставив по себе блестящую кромку шрама. Трудно поверить, что нечто настолько маленькое могло причинить такой ущерб – пуля едва ли оставила бы по себе больше боли.

На дюйм выше шрама образовалась новая припухлость, мягкое вздутие плоти, и Дэвид проводит по ней пальцем. Она теплая на ощупь, почти лихорадочная, хотя остальная кожа у Лоры прохладная. Когда Дэвид гладит припухлость, она внезапно начинает пульсировать под его пальцами: как дергающееся веко, как тиканье часов.

Дэвид отдергивает руку, потирает пальцы, чтобы избавиться от этого живого, пугающего ощущения. Ему хочется думать, что он его выдумал, только вот глаза продолжают поставлять ему доказательства: натянутая кожа на припухлости изогнулась и дрожит, словно в нее что-то бьется изнутри, стараясь вырваться наружу.

– Лора, – шепчет Дэвид, – Лора, проснись.

Но она спит глубоким лекарственным сном, и ее не разбудить. Он щурится в темноту, а кожа на ее руке идет рябью, как неспокойное море. А потом, прямо у него на глазах, надувается кружок плоти, и в его центре появляется темная точка. Прозрачный пузырек крови медленно поднимается из дырочки и взрывается красными брызгами, когда паразит, питавшийся Лорой все эти месяцы, пронзает ее плоть и освобождается.

Дэвид хватает его. Сжимает в кулаке и тянет, и он разматывается, как живая веревка. Дэвид тащит его сквозь кожу и бросает, влажного и дергающегося, на простыню между собой и Лорой: эту невозможную, невероятную тварь.

Паразит мокро барахтается на кровати, шестидюймовая трубка узловатой белой плоти, окаймленная тысячей дрожащих ног, которые колышутся в незнакомом воздухе, как водоросли. Это доказательство слишком велико для спичечного коробка, слишком сильно для пластикового пакета; они завтра вернутся к врачу с этим бесспорным доказательством, пойманным в прочную стеклянную банку. Она все это время была права, и он был прав, что верил ей; он был так близок, так близок к тому, чтобы все потерять.

Теперь им ничего не грозит. Он больше не будет единственным, кто ей верит. Тело Лоры еще может быть полно тысячью извивающихся личинок, но их мать умирает, и завтра на стороне Лоры будет вся медицинская наука, она поможет побороть заразу, пока ее кровь снова не станет ее кровью, пока сама она не станет ясной, свободной и чистой.

Паразит скручивается в последней яростной судороге, и, пока Дэвид смотрит на него, червь встает на дыбы, слепой и голодный, и одна из его ножек задевает лицо Дэвида. Дэвид хватает его, но уже слишком поздно: червь впивается в него и зарывается, вонзаясь в нежное место между глазом и костью ослепительным белым взрывом боли.

Дэвид чувствует, как тысяча его щекотных ног танцует по изнанке его щеки, царапает его череп, гладит и дразнит края его мозга. Потом ощущение тускнеет и проходит, оставляя лишь зуд в месте входа и вздувшийся волдырь, маленький, как комариный укус, у нижнего века. Лора, лежащая рядом, переворачивается, и стонет, и чешется во сне, а Дэвид падает рядом, пока чудовище, родившееся под кожей его возлюбленной, движется в его кровотоке, плывет, влекомое безошибочным инстинктом, прямо к его сердцу.

В общем, это было довольно давно, когда я жил в Балтиморе и мне было хреново от одиночества. Это единственное, что меня оправдывает, если у меня вообще есть оправдание: у меня не было работы, я понедельно снимал номер в мотеле на противоположном конце страны от всех, кого знал, жил по кредиткам и пытался «понять, что со мной». То есть обдалбывался и напивался всю дорогу и спал по восемнадцать часов из двадцати четырех.