Эрик Нойч - Мир на Востоке

— А я ответила, — сказала Ульрика, — что в отношениях между мужем и женой важнее всего любовь и взаимопонимание.

— Молодец, Ульрика! — сказал он. — Ты ответила как надо. И заслужила поэтому тысячу поцелуев.

— Значит, ты не будешь требовать от меня, чтобы я вступила в партию?

— Только если ты сама решишь, что тебе это необходимо. И наших будущих детей мы будем зачинать, сняв партийный значок с груди.

— Ты все время смеешься надо мной.

— А тебе не приходило в голову, что я просто тебя люблю?

В дом отдыха они возвратились уже под вечер. На вокзале в Балленштадте их вновь ждал возница с санями. Уже смеркалось. Солнце почти скрылось за горами, лишь иногда оранжевый шар просвечивал сквозь заснеженные верхушки елей. Юлия спала. На обратном пути Ахим устроился рядом с ними на заднем сиденье. Ульрике было холодно, и он обнял ее, крепко прижав к себе. Ночь была ясная, на небе сверкали звезды. В такт стуку копыт звенели колокольчики. Им казалось, что в этот день произошло что-то очень важное для них обоих. Разговаривать не хотелось, они боялись банальностью слов заглушить то, что родилось в их душах. Она была, есть и будет для меня единственной, думал он. Когда взошла луна и над лесом повис ее узкий серп, а вдали показался черный силуэт замка Франкенштейн, ей снова вспомнились строки баллады, но думать хотелось теперь совсем о другом: о том, что нельзя проецировать свое «я» на того, кого любишь, искать в нем, как в зеркале, лишь свое собственное отражение…

Когда-нибудь, а может быть, даже сегодня ночью, она скажет ему об этом.

Когда с человеком случается беда, нельзя винить только его, окружение, коллектив или даже общество. Кто мог знать, что человек так запутается, что решится принять столь страшное решение? Нет, реальной вины Ахима Штейнхауэра во всей этой истории не было, хотя потом он сильно переживал случившееся и никак не мог себя оправдать. Он вернулся из своей зимней идиллии счастливый, отдохнувший, ничего не подозревающий. Но едва впрягся в повозку будней, взялся вновь за свою газету, как произошло нечто совершенно неожиданное.

Правда, какие-то туманные намеки делал ему Эрих Хёльсфарт, но и он ничего конкретного не знал.

Чтобы разобраться в ситуации, Ахим отправился в цеха. Но и Лизбет Гариш, и Герберт Бухнер, и Гарри Клейнод, едва увидев, сами засыпали его вопросами, на которые он не мог ответить.

Оказывается, в его отсутствие секретарь парткома подвергся резкой критике. И самое поразительное, что критика эта исходила не от кого-нибудь, а от Франка Люттера.

Ахим решил немедленно поговорить с ним, но никак не удавалось. Оставалось надеяться, что Люттер объявится сам.

Франк пережил несколько бурных недель. Ему вновь пришлось принимать нелегкое решение. Он был поставлен перед выбором: и дальше поддерживать Манфреда Кюнау и пропагандировать в прессе его планы вопреки доброжелательному совету работника окружного комитета Клуте Бартушека или подчиниться партийной дисциплине и выступить против секретаря парткома и того, что он затевает. Если решиться на последнее, то он должен будет публично заявить о своей позиции, то есть написать против Кюнау разгромную статью. Как ни вертись, Люттеру приходилось нарушить данное Кюнау слово.

А началось все с того, что Бартушек, которого высоко ценили как эксперта по вопросам промышленности, на одном совещании отвел Люттера в сторону и, прикрыв ладонью рот, зашептал на ухо:

— Смотри не ошибись, — Бартушеку не было нужды переходить на шепот, голоса у негр и без того не было, — а то попадешь впросак… Металлургический комбинат хочет нас вокруг пальца обвести. Конечно, шоссе необходимо. Но Кюнау хочет сварить из этого свою кашу — он без конца сулит рабочим райские кущи.

Франк насторожился. Почему-то, может быть от назойливого хриплого шепота собеседника, у него возникло ощущение, что на него давят. Он был настолько встревожен, что даже не отважился прямо спросить: что все это значит и почему ты обращаешься ко мне?

— Надеюсь, мы поняли друг друга?

Франк не кивнул, не покачал утвердительно головой, стоял молча и теребил бородку. Его подмывало попросить Бартушека высказаться конкретнее. Но он не решился этого сделать. Так как же быть? Поблагодарить Бартушека за предупреждение или не придать его словам никакого значения? Проект Кюнау, нанесенный на карту, показался ему в свое время не просто убедительным, а даже восхитил, взволновал. И вот теперь…