Эрик Нойч - Мир на Востоке

Это и впрямь казалось чем-то невероятным, ошеломляющим: стоит только нажать кнопку — и станешь свидетелем того, что происходит во всем мире.

Вдруг Ульрика, глядя на экран, застыла от ужаса. И по мере того, как она вглядывалась в изображение, этот ужас рос в ней, а рядом в кресло опустилась Халька, тоже побледневшая, с расширившимися глазами. Это Венгрия. Будапешт, мост Маргит через Дунай. Медленно скользит камера. Люди, бегущие по узким улицам. На мостовой — трупы. Расстрелянных, забитых… И рядом светлая, блестящая полоса реки. Все ближе арки моста. Видны тени повешенных. Вот совсем близко перед объективом голова, шея, веревка… крики, гул непонятных слов, хрип. Микрофон назойливо передает каждый звук. Вот перетягивают веревку через поперечину, тело повешенного ползет вверх, и камера вслед за ним. Глаза вылезают из орбит, вываливается язык. И на фоне всего этого бесстрастный, хорошо поставленный дикторский голос: «Волна народного гнева поднялась против господства коммунистов…»

Ульрика бросилась из комнаты. В туалете ее вытошнило. Вернувшись, она обняла Хальку и заплакала. Какими мелкими и ничтожными показались ей теперь собственные горести. Ну, подумаешь, неприятности в школе. Ну, с Ахимом какое-то отчуждение…

Халька старалась утешить подругу:

— Тебе нельзя волноваться в твоем состоянии. Успокойся.

— Там же убивают коммунистов! Ты разве не видишь, не слышишь? — Но Халька уже давно выключила телевизор. — А что, если с Эрихом и Ахимом… — Она снова расплакалась, не посмев высказать вслух возникшие в ее душе страхи.

Увиденное произвело на Ульрику столь тяжкое впечатление, что и спустя несколько дней ее продолжали мучить по ночам кошмары: она видела своего мужа висящим над Дунаем, а может, это была уже их река — Заале. Она просыпалась в испарине и дрожа прижималась к Ахиму, но он спал так крепко, что ничего не чувствовал. И Ульрика осторожно гладила его по щеке кончиками пальцев до тех пор, пока не успокаивалась.

После венгерских событий, Суэцкого кризиса и Ахиму их семейные неурядицы стали казаться совершенным пустяком.

Речь не только об Ульрике и об их отношениях и даже не о тех неприятностях, которые возникли у нее со школьной инспекцией. Нет, самое неприятное было то, что Манфред Кюнау победил его. Конечно, еще рано ставить точку, и борьба между ними, борьба за понимание социализма: он для людей или, наоборот, люди для него — будет продолжаться.

Принятое решение глубоко задело Ахима. Разумеется, он протестовал и только после серьезного разговора с Мюнцем подчинился партийной дисциплине.

— Не все ли равно, где ты публикуешь свои статьи и защищаешь интересы рабочих? — спросил Мюнц. — Помнишь, ты ведь сам недавно об этом говорил. — Ахим так и не понял, что с ним произошло, повысили его или спустили на ступеньку вниз? Мюнц тоже этого не знал. — Такое, видишь ли, наверху считается соломоновым решением. Привыкай, тебе с этим еще придется не раз столкнуться.

Итак, Ахим был назначен ответственным редактором в заводскую многотиражку и теперь непосредственно подчинялся Кюнау. Это значило, что он должен отчитываться перед ним за каждое свое слово, за каждую фразу. Узнав о новом назначении Ахима, тот с мрачной улыбкой заметил:

— Теперь ты от меня никуда не денешься…

С тех пор лишь первое выступление Ахима было им поддержано: когда он предложил назвать новую газету «Факел».

— Да, — согласился Кюнау, — это хорошо: «Факел»! Не «Пламя» или «Заря», что звучало бы напыщенно. «Факел» — это скромно и напоминает о старых революционных традициях — об «Искре», например. «Факел» — это зажигает. Пусть светит всем…

Нет, все же надо отдать ему должное — на следующий день Кюнау опять похвалил его, и притом публично.

Они находились у Вадицкого карьера, новая разработка которого, по необходимости начатая несколько лет назад, обошлась не в один миллион. Сейчас он был опять закрыт, выскоблен дочиста, последняя тонна известняка давно уже превратилась в шлак. Теперь это место служило стрельбищем для рабочей дружины. Эрик Хёльсфарт, пройдя спецподготовку, командовал взводом, ну а Ахим, с тех пор как возглавил многотиражку, был назначен кем-то вроде комиссара при командире роты. Время, когда им приходилось имитировать выстрелы с помощью детских трещоток, давно кануло в прошлое. Теперь, хотя они и были по-прежнему одеты в синие комбинезоны с красной повязкой на рукаве (настоящую форму рабочая дружина получила позднее), но организованы были уже строго по-военному, стреляли из карабинов и автоматов боевыми патронами. Без сомнения, это придавало всему делу большую серьезность, и на сборах они все время посвящали боевым учениям.