Евгений Попов - Короткие рассказы

Они о чем-то говорили, а я захмелел, стало жарко, поплыли стопки, лица и фотокарточки, веером разбросанные по стенам. Потом мы вышли во двор, и Гаян сказал мне:

— Ты давай, того, езжай ка на место, все равно вторая не придет, я у Клавки узнал, что она флотского дожидается, да и Карьку моего заберешь, а я скоро приду.

Я ничего не понял, обрадовался, вышел за ворота и долго не мог вскарабкаться на теплую лошажью спину.

— Э-эх! — гикнул я.

Меня кренило. Звезды плясали, луна уставилась как рыбий глаз. Я веселился так, пока не наехал на плетень и не свалил трухлявую слегу. Хорошо, что трухлявая, а то сломал бы ногу.

Ночью я проснулся. Капли лениво щелкали о брезент, шипели уголья. Я вышел, ежась, и увидел, что кони стоят смирно кружком и смотрят на догорающий костер. Я зевнул и пошел досыпать на мягкие сосновые лапы.

На рассвете меня разбудил Назар:

— А где второй работничек, Гаян чертов?

— Он...— я спросонья ничего не мог понять,— он в деревне, придет скоро.

— Иэ-хе-хе,— заухмылялся Назар,— это еще как сказать! Ладно, давай пока сами перевозиться будем.

Мы настлали спаренные лодки свеженарезанными досками и сбили их поржавевшими скребками.

Кони, осторожно переминаясь, нюхали воду, баялись и никак не шли, а один, гнедой, даже забил, забил копытом, окатив меня сияющим снопом холодных брызг.

— Ну, милые,— чуть не плакал я.

Наш самодельный плашкоут вмещал двух лошадей, не больше, и я подсчитал, что шесть раз нам придется плыть туда и пять — назад.

Назар рванул шнур, взревел мотор, и кони прижались ко мне, разъезжаясь копытами на мокрых досках, дрожащие, испуганные, потому что дрожит вода под ногами, и берег наклонился.

Мы на середине, и странно — здесь река будто спокойней, резко вскипает вода только за винтом, а дальше опять эта серая ровная гладь, что зовется Енисеем, и кажется — можно пойти по этой глади, будто посуху.

Все ближе берег, ближе, и я различаю уже тусклую донную гальку, и плюхаюсь в воду, и натягиваю поводок с такой силой, что у меня слипаются пальцы.

Едем обратно, стучит мотор, я развалился, махорку тяну, а Назар добрый стал, объясняет:

— Ты вот что: ежли какая в воду шастанет, ты — ни-ни, не вздумай за ней.

— Ее ж к яру одну снесет.

— А ты ей поможешь! Моряк выискался — все пропью, но флот не опозорю.

И песенку мурлычет.

А я одному только удивился, как же так — ребятишки и бойцы всегда на конях плавают, и в книжках, и в кино тоже.

Мы еще несколько раз переправились, спокойно, без приключений, но на душе у меня было неспокойно — я знал, что осталась пара самых сильных, бесноватых, дерганых коней.

— Псих, псих, нервический,— говорил Назар, щуря глаз,— щас лечить будем.

И он шугнул их веслом, и две тяжелые остро пахнущие туши навалились на меня.

Так мы отправились в последний рейс.

Все случилось, как я и думал: оставалось ровно пол-Енисея, когда один конь замотал мордой, коротко заржал и как-то боком, неуклюже ухнул в воду.

— Спокойно, — шепчу я себе, — сейчас я прыгну за ним, я уцеплюсь за гриву, я его буду, гада, пятками колотить, чтоб он, миленький, к берегу плыл. Я...

А между тем уже метров двести разделяло нас.

— Назар, давай малость спустимся по течению — может, заарканим?!

— Ты, сопля, что ты понимаешь! — кричит Назар. — Мы ж не вытянем там вверх, я старый, мне и то жить хочется, а ты потонуть хочешь... Кто за тебя потом отвечать будет?!

Вышли на берег. Молчали.

Назар сказал только:

— Каюк коню.

Как услышал я эти слова, все во мне перевернулось. Быстро в седло — и гнать, гнать по берегу.

Мне досталось увидеть только пятно на серой воде и белую лысинку на лбу, странную белую лысинку, которая то исчезала под водой, то опять появлялась, будто елец плещет.

И каким-то не моим, звериным зрением различил я глаза, так резко, будто мне бинокль дали, мутные карие глаза, которые тоскливо прощались с последним человеком, встретившимся на коротком пути нелегкой лошажьей жизни.

Я шагом ехал назад и плакал.

Назар был около лодок. Его усы топорщились, сам он сгорбился и оттирал рукавом мазут, приставший к фуфайке.

А с другого берега уже кричал Гаян, куражился, звал переправу.

И хоть давно это было, я еще в школе учился, но вижу этот косой берег, Назара с самокруткой, Гаяна и себя — узкоплечего, бестолкового. Как придет весна, время нашему брату в поле выезжать, обязательно вспомню, и немножко грустно сделается.

Мы шли по осеннему лесу, и в его церковной тишине особенно громки были наши шаги, хрупанье сучков, хлест отводимых веток. По правде говоря, нужно было б написать — в тайге мы шли, но тайга, так обязательно — завалы, скрюченные, как столетние старухи, деревья, медведи с оскаленными рожами, а здесь было тихо и спокойно, недалеко стояла пасека, еле обозначалась тропка к ней, где-то стучал движок, и казалось, что и не Сибирь это вовсе, а желтоволосое, солнечными зайчиками разметанное Подмосковье.