Дэвид Уоллес - Короткие интервью с подонками

[П АУЗА из-за приступа диспноэ; техник подсоединяет трахеобронхиальный дренажный катетер. ]

ОТЕЦ: Так и не научился дышать, вот почему. Отвратительно слышать это от меня, да? И конечно, да, иронично, учитывая… и она бы умерла на месте, если бы услышала такое от меня. Но это правда. Какая-то хроническая астма и склонность к бронхиту, да, но это не то, что я… я имею в виду назальное. Физически его нос был в порядке. Несколько раз платил за исследования, анализы, все сошлись, нос нормальный, большинство закупорок от простого неупотребления. Хронического неупотребления. Правда: он так и не потрудился научиться. Дышать. И зачем утруждаться? Дышал через рот, что, конечно, в краткосрочной перспективе проще, требует меньше усилий, максимизирует всасывание, получаешь все разом. И по сей день он дышит, мой взрослый сын, через дряблый и столь обожаемый рот, который, как следствие, всегда приоткрыт, этот рот, дряблый и влажный, и в уголках рта скапливаются белые крошки едкой пены, и, конечно, слишком затруднительно посмотреться в зеркало уборной и незаметно убрать их, и избавить других от вида гранул массы в уголках рта, вынуждая всех молчать и притворяться, будто никто ничего не видит. Эквивалент длинных, неухоженных или длинных мужских ногтей, а я неустанно объяснял, что в его же интересах держать их постриженными и ухоженными. Когда я его представляю, его рот всегда приоткрыт, нижняя губа влажная и отвисшая и выдается куда дальше, чем полагается выдаваться нижней губе, один глаз мутный от жадности, а второй – дрожащая выпуклость. Что, уродство? Так и бы ло. Вините гонца. Прошу. Заткните меня. Одно слово. Воистину, отец, но чье уродство? Ибо она…. что он был хворым ребенком, ребенком, который…. всегда в постели с астмой или ушами, постоянным бронхитом и серьезным гриппом, легкой хронической астмой, да, правда, но целыми днями кряду в постели, когда солнце и свежий воздух могли бы только по… позвоните, больно… у него был серебряный колокольчик на носу ракеты, в который он звонил, чтобы вызвать ее. Не обычная нормальная детская кровать, но кровать по каталогу, свинцово-серого цвета, с «Аутентичным серебристым покрытием», плюс доставка и комплектация аэродинамическими крыльями и носом, необходима сборка, и приложенные инструкции в основном на кириллице, и да, и как вы думаете, от кого ожидалось ее со… серебряное звяканье колокольчика – и она летит, летит к нему, неловко горбится над крыльями ракеты, холодными железными крыльями, ухаж… он все звонил и звонил.

[ ПАУЗА из-за приступа офтальморрагии; техник промокает/промывает правую глазную орбиту; смена повязки на лице. ]

ОТЕЦ: Колокольчиками, разумеется, на протяжении истории вызывали слуг, челядь – это наблюдение я держал при себе, когда она поставила ему колокольчик. Официальная версия – колокольчик на случай, если он не сможет дышать, чтобы дать знать. Колокольчик для критических ситуаций. Но он злоупотреблял. В болезни он звонил беспрестанно. Иногда только чтобы заставить ее посидеть подле кровати. Требовалось ее присутствие – и она шла. Даже если колокольчик звонил во сне, хотя бы и мягко, лукаво – намек на зов, а не звон, – но она слышала, и вскакивала с постели, и бежала по коридору, даже не накинув халата. В коридоре часто холод. Дом плохо утеплен и отопление стоит баснословно. Я, когда просыпался, брал ее халат, тапочки; она не вспоминала. Увидеть, как она, еще спящая, встает под раздражающий звон, – увидеть контроль над разумом во всей красе. Вот его гений: нуждаться . Сон, который он у нее крал, по желанию, ежедневно, годами. Видеть, как сдавали ее лицо и тело. Ее тело так и не успело восстановиться. Иногда она казалась старухой. Скверные круги под глазами. Ноги отекли. Он отнимал у нее годы. А она могла бы поклясться, что отдавала их по собственной воле. Клялась. Я уже не говорю о своем сне, своей жизни. Он никогда не думал о ней иначе, только в контексте себя. Это правда. Я знаю его. Видели бы вы его на похоронах. В детстве он… она слышала колокольчик и, даже еще не проснувшись, плелась в уборную, выворачивала все краны и заполняла ее паром, и сидела на стульчаке с ним на руках часами, в пару, пока он спал… что она променяла свой покой на его, на следующую же ночь после… и что не только на следующее утро расходовалась вся горячая вода для нас самих, но и что постоянный пар проникал на второй этаж, и все было постоянно сыро от пара, и в теплую погоду поднималось влажное зловоние грибка, и если бы я открыто указал на него, на ракету и звон как на источник, она бы устрашилась, половицы повело, обои отслаивались лентами. Вот его дары. Тот рождественский фильм – шутка в том, что благодаря нему крылья выросли у тысяч ангелов [90]. Не то чтобы он никогда по-настоящему не болел, не могу ложно обвинить его в… но он этим пользовался . Колокольчик был только одним из самых очевидных… и она верила, что это все ее затея. Вращаться вокруг него. Изменять себе, уступать себя. Испаряться как личность. Стать абстракцией: Матерью, Коленопреклоненной. Вот что за жизнь настала после того, как он явился, – она вращается вокруг него, я регистрирую ее движения. Что она звала его благословением, солнцем в ее небе. Это уже была не та девчушка, на которой я женился. И она даже не знала, как я скучал по той девчушке, скорбел по ней, как замирало сердце при виде того, чем она стала. Я был слишком слаб, чтобы сказать ей правду. Презирал его. Не мог. Вот что самое тлетворное, вот что я истинно презирал – что он правил и мной , хотя я видел его насквозь. Я ничего не мог поделать. Когда он явился, между нами разверзлась пропасть. Через нее не долетал мой голос. Как часто поздней ночью я слабо приваливался к косяку уборной, стирая пар с очков поясом халата, и так отчаянно хотел сказать, произнести: «А как же мы ? Куда делись наши жизни? Почему это удушающее сосущее неблагодарное создание значит больше, чем мы? Кто решил, что так и должно быть?» Умолять ее стать собой, вырваться. В отчаянии, слабый, не произнес – она бы не услышала. Вот почему нет. Боялся, что она услышит… услышит лишь плохого отца, неполноценного человека, незаботливого, эгоистичного , и тогда падут последние из свободно избранных нами уз. Что она выберет. Слаб. О, я был обречен, я знал и сам. Мое самоуважение тоже стало игрушкой в этих липких ручонках. Гений его слабости. Ницше и понятия не имел. И еще большая чепуха – и это, вот это была моя благодарность – бесплатные билеты? Черный юмор. И их зовут бесплатными? И оплата билетов, которая хвалит и вытягивает мои губы в улыбку, чтобы притворяться вместе со… Это моя благодарность? О, бесконечное чувство, что ему все должны. Бесконечное. Что ты понимаешь вечные муки во все ночные хворые часы, когда она горбится на одной ягодице на прикрученном крыле ускорителя нелепой кровати в форме ракеты, которую он у нее выклянчил, – скорее игрушка, чем кровать, на коленях с невозможными инструкциями и неподходящим инструментом, пока он загораживал свет, – ироническое крыло не шире ляжки, но будь я проклят, если встану на колени у этой с трудом собранной кровати. Моя работа – следить за испарителем, забирать влажное белье и присматривать за дыханием и температурой, пока он лежал с колокольчиком, а она, не выспавшись, неслась по холоду к круглосуточному аптекарю, горбиться на крыле ракеты-носителя омытым ароматами геля с ментолом, зевать, поглядывать на часы, смотреть, как он отдыхает с раскрытым нараспашку влажным ртом, следить, как поднимается и опускается его грудь с тщедушным минимальным усилием, пока он пялится без выражения из-под трепета правого века, или признавать – вырываться из сновидческого откровения, что я желал, так сильно хотел, чтобы она унялась, эта грудь, успокоила свое ленивое движение под ватным одеялом с Близнецами, которым он требовал себя накрывать, – видел в мечтах, что она опадает в покое, успокаивается, колокольчик унимает свое патрицианское звяканье – последнее содрогание слабой и всемогущей груди, и да, потом я бил себя по груди, крест-накрест, вот так…