Дэвид Уоллес - Короткие интервью с подонками

[ ПАУЗА, когда ОТЕЦ пытается изобразить жестами, будто держит перед лицом что-то развернутое. ]

ОТЕЦ: Я вспоминаю, как однаж… что-то, истерика из-за того или иного за ужином. Я не хотел, чтобы он ел в гостиной. Думаю, это разумно. Чтобы есть, придумана столовая; мне пришлось объяснить ему этимологию и смысл слова «столовая». Гостиная же, которую я резервировал для себя, чтобы посидеть полчаса с газетой после ужина… и вот он там, вдруг передо мной, на новом ковре, ест конфету в гостиной. Я требовал неразумного? Он получил конфету в награду за то, что съел здоровый ужин, за который тяжело работали и я, и она – чувствуете? осуждение, отвращение? ведь нельзя говорить подобного, упоминать, что платил, что посвятил свои ограниченные ресурсы… это эгоистично, нет? плохой родитель, нет? скаредный? эгоистичный? И все же да, да, я заплатил за цветные шоколадные конфетки, конфетки, с которыми он стоял передо мной, опрокинув пакетик, чтобы засыпать все конфетки в рот разом – никогда не одна за другой, всегда все сладости разом, как можно быстрее, несмотря на утечки, отсюда моя натужная улыбка, осторожно мягкое напоминание об этимологии «столовой» и не столько приказ – памятую о ее реакции, всегда, – сколько просьба , пожалуйста, не надо конфет в… и уже с набитым конфетами ртом началась истерика, пищал, топал ногами и вопил изо всех сил в гостиной с полным ртом шоколада, открытый красный рот полон разжеванных конфет вперемешку со слюной, и, пока он вопил, все переливалось через губы, пока он вопил и топал, и текло по подбородку и рубашке, и, робко выглядывая из-за газеты, выставив ее перед собой как щит, я заставлял себя оставаться в кресле, молчать и наблюдать, как мать теперь, стоя на колене, вытирает шоколадную слюну с подбородка, пока он кричит на нее и отмахивается от салфетки. Как можно видеть такое и не устрашиться? Как… где решено, что подобное приемлемо, что подобное существо требуется не только терпеть, нет, но утешать , даже умиротворять , как она тогда на коленях, нежно, в кошмарном контрасте с неприемлемостью происходящего. Что это за сумасшествие? Что я слышал напевную интонацию, с которой она его утешала – из-за чего? – снова и снова терпеливо подносила салфетку, от которой он отбивался и кричал, что ненавидит мать. Я не преувеличиваю; он так говорил: ненавижу тебя. Ненавидит ее? Ее? Стоящую на коленях, делающую вид, что ничего не слышит, что это ничто, каприз, долгий день, что… что за колдовство хранило это терпение? Что за человек способен оставаться на коленях, вытирая слюни, вызванные его, его нарушением простого и разумного запрета на как раз именно такой мерзкий беспорядок в комнате, где по этимологии должно принимать гостей ? Что за пропасть безумия разверзлась между нами? Что это было за создание? Почему мы все терпели? Как я могу заслуживать порицание лишь за то, что закрылся газетой от подобной сцены? Тут либо отвернуться, либо убить на месте. Как то, что приходится сделать, чтобы контролировать се… как это можно приравнять к тому, что я холодный или невеликодушный, так сказать, или, Господь упаси, «жестокий»? Жестокий к этому ? Почему «жестокими» называют только тех, кто платит за шоколадки, которые он выплевывает на рубашку, оплаченную мной, которыми заляпывает ковер, оплаченный мной, и которые он размазывает ботинками, оплаченными мной, яростно топоча ногами в ответ на кроткую просьбу предпринять разумные шаги, дабы отвратить именно тот беспорядок, который он учинил? Я единственный, кому это кажется бессмыслицей? Кто отвращен, устрашен? Почему даже говорить об этой мерзости запрещено? Кто установил это правило? Почему это меня нельзя видеть и слышать? Откуда эта инверсия моего собственного воспитания? Каким немыслимым наказаниям мой отец подверг бы…

[ ПАУЗА из-за приступа диспноэ, бленнорагии. ]

ОТЕЦ: Да. Иногда я, нет, буквально не мог выносить его вида. Парша – заболевание кожи. Язвочки на затылке нагнаивались и образовывали струпья. Струпья становились желтыми. Детская болезнь кожи. Детское состояние. Когда он кашлял, желтые струпья осыпались. Его выпученный глаз постоянно истекал чем-то вязким, чему нет названия. Во время завтрака, приготовленного матерью, в его ресницах были сгустки бледной слизи, которую приходилось счищать тампоном, а он корчился и жаловался, пока его чистили от отвратительной слизи. Над ним всегда висел запах порчи, гнилости. И она прижималась к нему, чтобы просто понюхать. Из носа текло неуемно и необъяснимо, вызывая красные пупырчатые язвочки у ноздрей и на верхней губе, отчего возникало еще больше струпьев. Хронические ушные инфекции значили не только всплеск возбудимости истерик, но и запах, выделения, от описания аромата которых я вас избавлю. Антибиотики. Он был истинной чашкой Петри инфекций, выделений, извержений и истечений, ярко-белых, пятнистых, влажных, плоть от плоти чего-то из подвала. И все же любой, кто его видел, заламывал руки и восклицал. Прелестный ребенок. Ангелок. Душечка. Изящество. Разбивает сердца. Употребляли слово «прелестный». Я просто стоял – что я мог сказать? Осторожное выражение удовольствия. Но видели бы они нечеловеческое рвотно-белое личико во время инфекции, приступа, истерики, свинской зловредности, воинственной уверенности, что ему все должны, ненасытности. Уродства. «И мерзостные струпья облепили, как Лазарю, мгновенною коростой все тело мне» – уродливая правда. Слизь, гной, рвота, экскременты, понос, моча, воск, сера, мокрота, многоцветные струпья. Вот его природные таланты… дары, что он нам преподнес. Метался во сне или горячке, хватался за самый воздух, словно хотел прижать его к себе, никому не отдать. И всегда подле постели она – его, в рабстве, околдованная, подтирающая, промокающая, ухаживающая, лелеющая, никогда ни слова признания чистого кошмара, который он производил и который, согласно ожиданиям, она должна была подтирать. Бесконечное неблагодарное ожидание. Никогда не признавала. Девчушка, на которой я женился, реагировала бы на это существо совсем, совсем иначе, поверьте мне. Относился к ее грудям, будто они его. Собственность. Ее соски цвета драной коленки. Мял, хватал. Издавал жадные звуки. Обращался как с вещью. Чихал, сопел. Полностью увлеченный своими ощущениями. Без рефлексий. В своем теле как дома – как может чувствовать себя дома только тот, чье тело – не его работа и забота. Полон собой, до самых краев, как набухший после дождя пруд. Он был своим телом. Я часто не мог смотреть. Даже скорость роста в первый год – статистически необычная, отмечали врачи, – темп паразитный, агрессивный, волевое навязывание себя пространству. Мерцающий напор правого глаза. Иногда она кривилась в гримасе под его весом, когда держала, поднимала, но тут же замечала короткую гримасу и стирала – уверен, я видел, – тут же заменяла выражением наркотического терпения, абстрактного рабства, я в нескольких метрах, экстрорзный, пытаюсь не…