Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

Попутное радио, тасуя свои рогатые ульи на той и этой высоте, выводит большой шум на горах: разлитое по камням ликование дикторов, зуборезный дребезг, транзитные композиции из огня и металла, мы интернировали три горы… или героические усилия гигантомании: низложены — сто тринадцать живых организмов, а наши потери — горчичное зерно… Но он — как раз в незаметных потерях? В узком поле неотвратимости не то порученец, не то пораженец с пороховым p и с насечкой праздной звезды… Он есть, он еще возможен — под горой, как зимнее солнце на первой окраине сумерек, в переулочных отступлениях, скрывая низость за домами, — но пока здесь, обнаруживаясь — золотыми околышами верхних стен… Недотерпевший герой, входящий в гору елочкой и сносящий вокруг себя — все, что длилось заученным трафаретным движением….

Фраза для пролога. Как быстро утешилась вдова… Еще не осыпалось с чьей-то хрустнувшей метрики или с серпантинов тьмы — серебро его имени, и пыль еще не выхолила ленты — бархатом, а уже распахнулось окно, преломив надвое улицу, и укачивает ее половины… и сращенная на вытоптанных ступенях вползает, виясь, в гору и возобновляет сюжет. Приплетен прозрачный киоск с царствами цветов: одни в белом бурном руне и другие — с твердым горбатым лепестком-клювом… и третьи, вращающие кровавое бычье око в прозеленевшей глазнице… и четвертые — в розовом пламени печали… И забрана узкошеяя часовня в золотом гребне, и в воздухе, обогнав фонтан, — можжевеловые кусты вод…

Как быстро утешилась вдова! Вот уже ловит в окна — забытый каприс и клейкую сиену чуть не ушедшей сирени, резьбу походок, фланерство… И выносящая из тоннеля дождя муравейники радуг — теснина автомобилей, как спины молящих аллаха… И чей-то голос в притертом к ушку большом телефонном жуке — грегор замза, но такой живой и так переменчив: дерзости, заморозки, и, втираясь на чудной иронии в оранжереи, — кажется музыкой, а чей-то лик уже наполовину смыт… Черствое заикание — как быстро, как быстро, быстро… Все повторяясь, этот типаж — средиземный смуглый тон, маки досад, еще маки, цвет солнца в день гнева… мучительное сокрытие любопытства в широком поле гневной шляпки, зацветшем — маками, зачерпнув — круг… Да, она уверена, что уже видела меня и, возможно, даже не была равнодушна… И я приглашен. Гермы, дымоходы, узкоколейки лифтов, трубы крылатых и прочий лес параллелей. Нескончаемый взгляд комнаты, вращающейся против часовой стрелы.

Несколько высоких голосов, разговоры за созиданием воскресного обеда: я не выношу людей, которые совершенно сознательно себя разрушают. Не для толпы и времен, а — ни ради чего… Я ненавижу, как он с утра до вечера пьет крепчайший кофе и без конца курит, как он успевает лечиться спиртом, как подставляет себя под рваные куски летающего железа… и ращу к нему чудовищную брезгливость… гниющий заживо, разложенец!.. И взгляд в окно, за дорогу. Сектор неолита. Рубило, резак, гарпун. Гигантская каменная рука, забытая Полифемом или самой угрозой. В каменном кубке — неостановимое пламя, давка языков. Инициативная группа в белом и в черном — торжественно, с подношениями огню, обсыпные цветы… Ты смотри, уже третья свадьба. Где они поднабрали таких клоповатых мужиков?.. Ничего, добытый в честном бою крепкий середняк…

Те же, воскресные.

Представь, мы тогда с ней были стреножены жизнью по ногам и рукам… хоть пиши завещание Маннергейма: похороните меня среди моих проблем… ну и вдруг — отчего нам не выбыть на пару дней в столицу и после не сшелушить ее — в заповедном университетском местечке? Та старая дорога стоила пять рублей. Позвонили друзьям в столицу, позвонили доктору, чтобы тут и там — гостиница. И на следующее утро уже были… Столичный люкс из трех комнат — мечта парторга. Два туалета в цветущей плитке — один в прихожей, другой — в спальне, мы аукались… Кабинет в руководящем ключе, гостиная — белый стол на цапельной ноге, яркие, радостные пятна хрусталя, чудеса ковроткачества, кресла-ландо…

Свели полдневный отдых сюзерена — и отплыли в ученые подворья… Являемся в университет, спрашиваем доктора, а нам низачем повествуют, как вчера работал городской пожар и губил гостиницу. И пока мы шли к его кафедре, все вокруг, путаясь в показаниях, волновали нас картинами пожара. Мы думаем: уж наш-то номер — не в сгоревшей гостинице, берут на пушку, доктор — объект интриг. Приходим — и первое, что сказал нам доктор: сгорела гостиница и унесла назначенный вам апартамент — в небо!.. Пришлось дать ночлег — в доме-коммуне, в конюшне на пять туш… Все-таки доктор — неприличный человек! На выгулке этот Парис поднес нам обеим по яблоку. И то и другое — краденое. Самое ужасное — он гордился, что украл для нас оба яблока!.. Реплика вниз: что тебе «дай»? Сначала вытряхни горшок, а потом приставай к взрослым… Слушай, опять я в субботу иду на похороны. Мне кажется, в крематории уже приметили мое общественное лицо…