Эмили Дин - Все умерли, и я завела собаку

Сочные звуки синтезаторов 80-х годов сливались с хором подпевки. Я подумала, что сказала бы Рэйч, если бы ехала вместе с нами: « Wishing I was Lucky ? И это „наша“ песня? Какая чушь!»

Когда мы приехали, нас встречала целая медицинская команда. Они поджидали нас, словно мы были богатыми меценатами. Мы сразу поняли, что нас ждут плохие известия.

Мама села. Она не могла этому поверить. Настал момент, которого она боялась. Она твердила, что он никогда не настанет. Но он настал.

Врачи сказали, что Рэйч не переживет этот день.

Мы с Адамом обнялись, не в силах осознать то, что ждет нас впереди. Но мы все же постарались хоть как-то успокоиться, прежде чем войти в палату Рэйч.

Мама тихо плакала под маской.

– Я все еще верю, что она победит, – почти сердито пробормотала она.

– Мы должны слушать врачей. Они все нам сказали, мама. Рэйч сегодня умрет.

Это было сказано неправильно. Жестоко, грубо, непростительно… Мной двигал тот тугой комок боли, который возник три недели назад. И мои слова высветили наше разное отношение к катастрофе. Теперь уже я стала взрослым, который наказывает ребенка за то, что тот постоянно делает то, что ему запрещают. Я знала, почему мои слова были так тяжелы для мамы. Одно дело, выслушать отстраненное, профессиональное мнение врача – совсем другое, услышать то же самое от меня. Тяжелая, неприкрашенная истина из моих уст стала настоящим предательством.

Мама с яростью и смятением посмотрела на меня.

– Я не собираюсь списывать ее со счетов. Я не такая, как ты. Я должна верить!

– Я не знаю, что еще тебе сказать, – вздохнула я.

Я вышла из палаты, решительно прошла в дамскую комнату и села на пол. Мне было больно слышать, что я списала свою сестру. Наш разговор был продиктован страхом – страхом перед тем, что мы теряем ее и ничего не можем сделать, чтобы помешать этому. Мы боролись за то, кому она принадлежит. Наверное, мы всегда вели эту борьбу. Но сейчас конфликт вышел на поверхность. Рэйч всегда говорила: «Никогда не надо ссориться в Рождество! Это просто невозможно!» Думаю, она распространила это правило и на палату интенсивной терапии.

– Прости, мама, – сказала я, вернувшись в комнату для посетителей.

Время и выпитый в столовой чай меня немного успокоили – порой в мыльных операх показывают чистую правду.

– Я просто хотела, чтобы ты была готова, – добавила я.

– Знаю, знаю… Прости меня, дорогая, – ответила мама, протягивая руки.

Я уткнулась лицом в ее шею, ощутив древесный запах амбры – аромат моего детства. Но в маминых глазах все еще читалось потрясение и нежелание мириться с тем, что должно было произойти.

Я позвонила папе. У него было право прийти и провести с Рэйч последние моменты ее жизни. Он не сидел с нами в больнице в эти дни – и смирился с этим с привычным спокойствием. Он сознавал, что его роль в нашей жизни была слишком уж второстепенной, чтобы сейчас оказаться в ее центре. Я звонила ему и сообщала новости, а он красноречиво рассуждал о нашей общей боли. Печаль никогда не заставляла его терять самообладание. Возможно, такой философский взгляд на жизнь помогал ему легче переживать человеческие трагедии. Но он все же был нашим отцом, и сейчас его дочь умирала.

Накануне вечером я говорила ему, что видела в Марсдене картину баронессы Бердетт Коуттс. Эта викторианская меценатка финансировала больницу. Она же построила Холли-Виллидж, и это странное совпадение пробудило у меня воспоминания о том кратком периоде нашего детства, когда у нас было то, что можно было назвать домом.

– Как интересно, – сказал папа и тут же вспомнил цитату из Т. С. Элиота, связанную с символизмом жизненного круга. – Как сказал Том в «Четырех квартетах», «В моем начале мой конец…»

– Да… Держись, папа…

Он фыркнул. В наших отношениях всегда присутствовала такая комическая динамика – он был слегка помпезным и высокомерным, мне же доставалась роль скептика, посмеивающегося над высокопарностью партнера.

Я встретила его в дверях отделения интенсивной терапии. С ним, как всегда, была большая сумка. В одной руке он держал «Таймс», другой вытирал салфеткой глаза. Я показала ему, где взять прозрачные перчатки и фартуки, и подготовила к тому, что ждет его за стеклом.

– Мы просто тихо разговариваем, папа, чтобы ей было спокойнее. Не знаю, слышит ли она нас сейчас. Но… ничего тяжелого…

Таким образом я хотела сказать ему: никаких цитат из «Гамлета». Папа кивнул, поняв, что его выспренняя риторика не подходит для этого места.