Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

А кроме ее лица, вижу и ее высоко обнаженные ноги. Иду я к ней, как медведь к меду, на четырех лапах по осыпающемуся в реку желтому песку. И кажется мне, что по песку желтому, как растопленный воск громницы, только что прошел весь крестный ход с псалмами и литаниями, все парни из нашей и соседних деревень. И слышу я пение, в котором звучат женские имена, а с этим пением мешаются свадебные мелодии, начиная от веселых припевок и кончая песнями, пораненными ножом и топором.

А когда я подхожу к Хеле и хочу прикоснуться к ее обнаженным ногам, то вспоминаю почтальона, падавшего в высокую траву, что пахнет улитками, налимом, ракушками, птичьим пометом, и солтыса из другой деревни тоже вспоминаю. Я вижу его сухощавое лицо, слышу, как его худое тело падает на стол и со стола. Я отдергиваю руку и врастаю в этот ярого воска песок.

С тех пор я не отваживался подойти к Хеле, прикоснуться к ней, положить руки ей на плечи, обмотать ее светлую косу вокруг своей ладони, откинуть голову девушки и поцеловать.

Другие наши партизаны и даже седой капитан, с руками, созданными для молитвы, с губами, избегавшими девичьих губ, поцелуев, торжественно шли, особенно в воскресенье после полудня, через всю деревню, по тропинкам в поле, шли к реке, ведя своих девушек под руку. На следующий день, если мы собирались к вечеру и каком-нибудь саду или на поляне среди ивняка, они потягивались, облизывая искусанные до крови губы. И светились они, словно всю неделю стояли на коленях перед святой Магдалиной, обнимая ее позолоченные колени.

Когда мы расходились из садов или ивняка, их девушки, в штопаных, много раз стиранных в реке на камнях перкалевых платьицах, босиком, с цветами в переброшенных на грудь косах, приближались к парням и, осторожно прикоснувшись к их оттянутым револьверами и патронами карманам, брали парней под левую руку, как берут солдат, и уводили в укромные, только им известные места. Проходя по деревне, заросшей садами, которые сгибались под тяжестью яблок, проходя по скошенному пшеничному полю, полному птичьих голосов, я слышал смех парней и девушек и видел их руки, обнимавшие друг друга так, что косточки трещали и дух захватывало.

Я шел по деревне, шел через поля в шелесте созревающих хлебов, и прижимал крепко к бокам руки свои, что убили почтальона и солтыса из-за реки. И входил я в ригу, дрожа от холода в соломенной жаре. И чуть ли не срывал с себя мокрую от пота одежду. И ложился на сено, широко-широко раскинув руки. И только когда, прислушиваясь к охотившейся под стропилами кунице, больше не видел рук своих, белых как мел, и тех рук в старческих узлах, а в ладони мои, к которым так любили прижиматься лбами жеребята или телята, ложилась светлая голова Хели, я медленно придвигал к себе руки, мирился с ними. А помирившись с ними, я клал их под голову и засыпал.

Вспоминая все это, я шел, прикрыв глаза, опираясь на деревянную чупагу со спрятанным в ней стилетом, сделанным из той сабли, что подарил мне дедушка Якуб. И видел я Моисея, видел, как он играет на кларнете военные псалмы Давида. Поднимая чупагу над головой, я молотил ею всходы озимых. Молотил их до тех пор, пока не заболели у меня локти и ладони, не побелели косточки пальцев и на верхней губе не выступили капельки пота. И уже с открытыми глазами шел я все быстрее к Птичьему долу, чтобы в ивняке подождать, когда будет возвращаться из местечка полицейский.

Я хотел пройти через весь Птичий дол, чтобы выбрать для себя место поудобнее. Я знал, что на дне Птичьего дола, за ивняком и кустами терновника, собирается много талой воды. И захотелось мне сойти к той воде, посмотреться в нее и обмыть в ней руки. Спускался я осторожно, держась за ивовые веточки и упираясь каблуками в сырую землю. Но ивовые веточки, уже отцветавшие, осыпанные липкими листочками, неожиданно выскользнули у меня из рук. Я кубарем покатился с глинистого берега. И как назло, попал ногой прямо на кобылку ловушки, поставленной зимой на зайцев. Я зацепился и во весь рост плюхнулся в воду. Опираясь на локти, выбрался я из воды. Промок я до нитки, измазался весь глиной и лягушечьей икрой. Чупага упала в воду. Делать было нечего — мне пришлось снять все с себя и постирать. Выжимал я свои тряпки так, что они трещали, потом развесил их на солнышке, на ветках ивы. Вошел в нагретую воду и пытался нащупать в тине и лягушечьей икре чупагу. Наконец нашел ее и выбросил на берег. Оглядел себя. Я был весь в лягушечьей икре и водорослях. Я решил искупаться. Теплая стоячая вода подальше от берега, за лягушечьей икрой и сыпучей ряской, была чистой, как слеза младенца.