Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Я знал, что каждую субботу полицейский ездит на велосипеде в ближайшее местечко на совещание. Дорога в местечко делала довольно большой крюк, и полицейский, чтобы сократить путь, ездил по тропинке напрямик через поля. Возле тропинки, посередине полей был овраг, Птичий дол, как его называли. Он зарос ивняком, терновником и боярышником. Я решил там подкараулить полицейского.

Я с нетерпением ждал субботы. С пятницы на субботу я не спал почти всю ночь. Правда, Ясек, Стах и Моисей перестали мне являться, и куница тоже успокоилась под стропилами, но, ворочаясь с боку на бок, я всюду видел зеркало с осиновым лицом. Из-за этого зеркала с осиновым лицом я брился на ощупь, не заглядывал в ведро с водой, не наклонялся над колодцем. А само зеркало закрыл темным платком. Но все это мало помогало. Всюду я видел осиновое лицо — и когда закрывал глаза, и когда вспоминал о том маленьком Петреке в коротеньких штанишках, с оторванным рукавом рубахи, что лазал на все тополя за грачиными гнездами, скоблил появившийся на щеках пушок бутылочным стеклом или песком. С осиновым лицом перед глазами я заснул только на рассвете.

Я выскочил из-под перины, ослепленный светом, падающим сквозь дырку от вырванного пучка соломы. Я решил, что проспал. Злой как черт, еле попав в штанины, я съехал с сена вниз, где громоздились ручная мельница, соломорезка и грабли. Весь в синяках, шипя от боли, как вытащенные из плетенки гусята, я выбежал в весенний сад, хлопнув изо всех сил дверью риги. Солнце просеивалось сквозь ветви яблонь и уже потеряло свой утренний пух, но еще не накалилось добела.

Я сидел у окна, выходящего на пустошь, покрытую ракитами. Стуча каблуком о пол, я натягивал за ушки только что купленные офицерские сапоги с рантом. Когда я надевал, не попадая никак в рукава, пиджак, увидел, что по дороге едет на велосипеде полицейский. И сказал матери, что иду посмотреть, не вымокли ли около терновника озимые, а сам пошел в ригу. Достал из-за стрехи чупагу со стилетом и медленно, хромая и опираясь на трость, направился в сторону Птичьего дола.

Возле дома Хели, чтобы не проходить через ее двор, я повернул в поле. Идя по широкой меже, заросшей цветущим молочаем, я все время оглядывался, словно не мог насмотреться на наш дом, который заслоняли яблони, выпускавшие первые, еще золотистые листочки. На самом же деле я хотел убедиться, не следит ли за мной мать. Когда я выходил из дому, по ее лицу пролетела серая птица. Такая серая птица пролетала по ее лицу всегда, когда отец, говоря, что идет к соседу, прокрадывался огородами в корчму.

Но я не заметил матери ни возле сада, ни у открытой калитки, ведущей в поле. Однако я продолжал оглядываться, ощущая, что в спину мне будто жеребец дышит. Видно, кто-то за мной следил. Правда, это еще с детства было у меня: когда я шел по чистому полю или по дороге, мне приходилось оглядываться, так как я чувствовал между лопатками прикосновение крыла или ладони. Вот и теперь я подумал: может, это наш пес, которого я загнал в ригу, закрыл на задвижку, вырвался через неизвестную мне дыру и, обнюхивая в саду птичьи и звериные следы, старается напасть на мой. И только когда я вышел из сырой низины на тропинку в поле и еще раз внимательно изучил нашу околицу, я заметил, что из солтысова сада, заросшего цветущей вишней, малиной, смородиной, кто-то смотрит на меня. Я остановился, прикрыл ладонью ослепленные солнцем глаза. Но, кроме цветущей, словно залитой парным молоком, вишни, я не заметил даже движущейся тени. И подумал о Хеле, о ее светлой косе, которую легко обмотать вокруг ладони и потом наклонить ее голову, прижаться коленями к ее коленям и, начиная от обнаженных впадин под ключицами, целовать до корней волос.

Идя по еще мокрой от вчерашнего дождя тропинке, исчерченной заячьими, куньими и птичьими следами, я видел сквозь прикрытые веки Хелю, видел, как она сидит у реки. И как тогда, в июле прошлого года, так и теперь по этой тропинке я прокрадываюсь к ней, весь сжавшись, боясь задеть локтем, коленом, головой отцветающие между ней и мной желтые травы. А когда мне удается выбраться из желтой травы так, что не дрогнул ни один стебелек, я вижу ее. Вижу, как она сидит на крутом берегу, обхватив колени руками.

И сидит она на крутом берегу, с него осыпается желтый песок прямо в реку, и не ожидает она ни зверя, ни птицы, а уж человека и подавно, и еще раз вижу я на ее лице августовский пруд с голыми мальчишками, и гулянье, и меня, и Стаха на этом гулянье. И ту белую от первого снега ночь на сене. Вижу все это на ее лице и слышу в ней тот голос, голос тише травы, голос, что обещал сыночка, котеночка пушистого, палачоночка.