Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

И сидел, выпрямившись, прижав локти к бокам, втянув в плечи голову, подле подружки своей, подле королевской казны, монетного двора, дукаты чеканящего, и держа нож двумя пальцами, легонько по тарелке позванивал. Сидящего рядом со мной мужичонку, купленного неделю назад за полтыщи, чтоб заменил на свадьбе Франекового отца, окунувшего аж по-собачьи свои зенки и бульон с лапшой, рюмку за рюмкой опрокидывающего, орущего поминутно: «Горько, горько!», двинул локтем под ребра, заставил подняться, сказать несколько слов. Он встал, пригладил сучковатыми пальцами выцветшие, редкие, по случаю свадьбы вымытые зеленым мылом волосы, проверил, застегнуты ли пуговицы у штанов, у рубахи, поправил узел галстука, ногу в зимней еще обувке вперед из-под стула выставил, вьетнамскую циновку, лежащую на полу, поковырял носком.

— Ада, дражайшая наша невеста, непорочный ангел, Франусь, дитя мое, дорогие гости, во множестве собравшиеся за свадебным столом. Ох, и нужда была, скажу я вам, такая нужда, что люди, как на кость с мясом, пригодную для супа, друг на дружку кидались, особенно по воскресеньям, по большим праздникам: забудешься в такой день, задремлешь под тенистым деревцем и вдруг учуешь запах варящейся у соседа курицы — так бы и съел ее, кажется, глазами. Поле чутошное, жита на нем с гулькин нос, оттого и хлебушка, высочайшего нашего повелителя, на столе не бывало. Серо в поле от голода, серо в побеленной горнице, серешенько. На двор даже не ходили, потому как было незачем. Не давило тебя изнутри, не распирало, не отрыгивалось мясом, пельменями.

А тут еще он, Франусь, приходит весной на свет, орет благим матом, ручонками за материнскую грудь хватается. Хватается ручонками, сосет, как пиявка, из груди молоко, первыми зубками больно кусается. И загрыз-таки мать, лишил жизни, отправил бедняжку к ангелам. Безрассудливо отправил, жизнь из нее высосал, вогнал в чахотку. Вот мы и остались одни на своем клочке поля, а она там, наверху, у небесных врат бдела над нами. Бдела, молилась, чтобы был у нас хлеб, дерюжные рубахи, яловые сапоги, а порой конфетка и медовый пряник. Теперь небось тоже стоит над нами, поглядывает из-за облачков, благословляет перстами, слезы льет наша святая мать, в ангельском сонме пребывающая.

Так мы и росли, воспитывались в бедности, пока не подросли. А когда вырос Франусь, вымахал ростом с яблоньку, стали мы запрягать в телегу лошаденку и возить в город что бог пошлет: то брусок масла, то три десятка яиц, прессованный творог, хилого куренка, кролика, за уши выволоченного из поры, корзинку с петрушкой, морковью, помидорами, луком, чесноку пару вязок. А на обратном пути Франусь, послюнявив пальчики, считал денежки и в отдельные пачки связывал. На ученье себе собирал, на приданое. Так, скажу я вам, люди добрые, парень с младых ногтей учиться хотел, тянулся к знаниям, столько по ночам при огарке свечи перечитал книг, что чуть не ослеп, да и ослеп бы, если б я его от них не оттащил силком. Без отрыву сидел, денно и нощно, как прикованный, над цифрой, над буквой, над многотомной нашей историей. И, точно об искуплении и вечном спасении, мечтал о городе.

«В город хочу, тятя, в город, папаня», — повторял что ни день и во сне плакал. Ну, я его и отдал в город, в школу, где учат на маляров, чтобы выучился ремеслу и впредь не копался в навозе. А когда он малость возмужал, когда прижился в городе, пообтесался, и стал приезжать ко мне, помогать на уборке хлеба, то, бывало, станет посреди луга, в гуще жита, аж звенящего от кузнечиков, обопрется на косу и так мне скажет: «А девки-то городские с нашенскими не схожи. Белорукие такие, белокожие, все у них из шелка, а то и из атласа. Посидишь с такой рядом, поближе пододвинешься, несмело к себе прижмешь — и конец, потом только о ней и мечтаешь, ночами видишь во сне». Ну, и домечтался проказник, бедняжечка, наяву своей Ады дождался сыночек мой. Сердце у меня сжимается от радости, мои милые, в глазах мутится, будто от солнышка, когда я гляжу на Франуся, свою мечту осуществившего. Так будьте же здоровы, любите друг друга вечно и уважайте отца, который сидит в деревне, в земле за вас копается. О внуках подумайте так же, как я думаю о вас беспрестанно, ночи напролет так и эдак раскидываю, дорогие вы мои, а сейчас я скажу от всего сердца: «Горько, горько, сынок! Ой, горько, невестушка!» Так что поцелуйтеся, чтобы было сладко ныне и во веки веков, аминь.

Следом за отцом, купленным для свадьбы после долгих хождений да уговоров, теперь украдкой льющим слезы в бульон, прикладывающимся поминутно к рюмочке, зазвонила по тарелке вдовушка: