Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

У нас все чаще спрашивали, приедет ли кто из деревни. Мы отвечали, что непременно приедут, а по ночам мучились: уж не поехать ли нам домой, поклониться в ножки родителям, припасть к коленям, руки, только что отмытые от навоза, от распарившейся под весенним солнцем земли, от последа, принятого вместе с теленком, жеребенком, ягнятами, покрыть поцелуями, упросить, умолить, чтобы, отмякнув в мыльной воде, в щелоке, ободрав заусеницы о бревенчатую обвязку колодца, они взялись за пропотевшее, не мытое целую зиму тело, за свалявшиеся, не знающие гребня волосы, затасканную одежонку, рубахи с отпоровшимся воротником, стоптанные башмаки, засунутые осенью в подпечье, заплесневелые, твердые, как железо.

А может, по случаю свадьбы удалось бы войти в сколоченный из теса хлевок, протянуть лапу к поросячьему, телячьему загривку, нащупать жирный кострец, вырезку дюйма в три толщиной, устлавшую зад ветчину, отбивные, колбасы из туго набитых кишок. Обушком топора на длинной рукоятке садануть промеж глаз, широким ножом или даже косой полоснуть по горлу, ободрать шкуру, кипятком ошпарить, соскрести щетину, выпотрошить, порезать на куски, прокоптить в коптильне над можжевельником и привезти нее это в выстеленных суровым полотном, плетенных из ивняка корзинах в город, в предместье, вывалить на столы, покрытые зеленым сукном, скатертями из дымки: пусть золотится мясцо, истекает соком, роняет капли жира с блюд, с тарелок, пусть у всякого текут по бороде слюнки, словно у какого-нибудь бедолаги, стоящего у порога, выклянчивающего миску каши.

Однако мы не спешили, ой, не спешили с отъездом. Мне было не к спеху, да и Франусю тоже, потому как там Тоська, вся обвешанная золотом, еще не зарубцевавшаяся в памяти, зовущая из воспоминаний; там и наши родители, серые, незаметные, в завязанных под подбородком платках, в шляпах блином, сдернутых украдкой с огородного чучела, шлепающие целое лето босиком по лужам, по вязкой глине, по дорогам, разъезженным тысячью колеин, потому что жаль портить башмаки, яловые сапоги, валенки, гамаши, зашнурованные ременными шнурками. Ну, приедут они: глаза гноятся от молотьбы, от ворочанья вилами навоза, выплескивания ведер с навозной жижей, от недосыпу; будут путаться под ногами, молоть всякую чепуху, скулить по-собачьи, куски с тарелки хватать руками, мять в пальцах, рвать, как рвет свою добычу ястреб, долго жевать беззубыми деснами, рыгать, чавкать — стыда не оберешься. А как начнут при дневном свете, при свете ночника, яркой лампочки оглядывать молодую, щупать своими лапищами платье, фату, тыкать пальцами в цветы, вытесненные на материи — не оживут ли случайно, — дивиться, причмокивать, наклоняться до полу, будто за оброненной двадцаткой, и под юбку заглядывать: что там укрыто, спрятано, не напихано ли подушек, не посажено ли на китовый ус. И по животу как начнут поглаживать да груди ощупывать: наливаются ли молоком, выкормят ли без чужой помощи дитятко. Знают — с городскими нужно держать ухо востро, эти в два счета проведут, одурманят, им такие штучки известны, что короткая нога покажется здоровой, стеклянный глаз блеснет живым огоньком, ухо, оглохшее, навечно закупоренное воском, услышит шепот травы.

Мучились мы с этой заботой, ночей не спали, сто раз заходили на вокзал, толкались у билетных касс, на перронах стояли, пиво пили кружку за кружкой, чтоб в конце концов выскочить из поезда и вернуться к вдовушке. Письма много раз начинали писать, звали приехать, просили подкинуть деньжонок. Но ни одного письмишка так и не отправили, все изорвали в клочки, сожгли в печке, прослезясь, запили смородовым вином, по стаканчику чистой опрокинули. И постановили, что нечего нам ехать в деревню над рекой, обходить дядьев и теток, клянчить деньги, и писем не стоит слать, лучше съездить в ближайшую деревню, почти что слившуюся с городом, пошататься по ней денечек, круглыми сиротами прикинуться, присмотреть исподтишка Франусю родителей, определить по виду, по цепкому взгляду, по толковым речам, кто посолиднее, и привести в костел на венчанье, а коли понадобится, то и заплатить, не скупясь, за понапрасну потраченное время.

— Ты, сукин сын, малярная гнида, босомыжник вшивый, шелудивый, сроду не умывавшийся, — говорил я, захмелев, Франусю и лупил его по башке, а сам незнамо как радовался, что удалось его отвратить от мысли привезти из деревни родителей, а то и дядей, теток, свойственников. Одного только мне было жаль: корзин с яичками, с прессованным домашним сыром, зажаренных в духовке кур, фаршированных потрошками, подрумяненных на масле индеек, хрустящих гусей, а возможно, колбас, целой грудой вываленных на стол, окороков, зельца, ветчины, особых пирогов и ватрушек.