Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

И с каким удовольствием я поглядывал на нее днем. Когда она с кошелкой яиц проходила мимо нашего дома в лавочку или с серпом на плече шла через пустошь в поле. Не знаю, было ли мне радостно оттого, что я видел ее во сне, или оттого, что она была богаче дочери соседа. Возможно, что и то и другое вместе, ведь во сне я все чаще видел, как она стоит перед большим полем пшеницы, что зреет возле нашего леса. От этой пшеницы, полной шороха и света, она становилась для меня еще прекраснее. Ямочки на ее пухлых щеках отбирали у меня накопленную силу и развязывали мой неподатливый язык. Я все чаще ловил себя на том, что шепчу с детства запавшие в память колыбельные, ощипывая венчики маргариток. А когда я шел в корчму, в поле или в костел, я говорил себе, что если через сто шагов увижу на дороге белый камешек, то обязательно встречусь с ней после полудня. И все чаще я мысленно уводил круглолицую девушку в сумерки, напоенные запахом реки.

Но днем, наяву, когда я сидел на пороге дома, когда выезжал в поле, я то и дело думал о дочери соседа. Не надо было закрывать глаза и искать белые камни, я и так ясно видел, как она хлопочет в нашей горнице, переставляет чугунки на плите, выходит в сад, склонившийся под тяжестью урожая, держит меж колен подойник, в который струйками течет вечернее молоко.

Но я не решался заигрывать ни с одной из этих девушек. Я даже не разговаривал с ними дольше, чем принято. Не потому, что не хотел. Как-то не получался у меня разговор. Я был гораздо старше их. Не настолько, правда, чтобы это бросалось в глаза, но все же вкус хлеба мы ощущали иначе и оберек начинали танцевать по-разному. Они тоже, хотя и чувствовали, что их повезут в костел с кем-нибудь из моих ровесников, больше водились со своими однолетками. С ними, не смущаясь, стояли целыми часами на дороге, на пустоши, возле перелазов, что вели в поле и на луга. Радостно, со смехом, словно вся округа была усыпана приворотным зельем, шли они с ними на престольные праздники и майские гулянья. Видно, они догадывались, что, если станут гулять с парнем постарше, да еще с самостоятельным хозяином, вся деревня начнет поговаривать о скорой женитьбе.

Хоть я и изображал перед матерью, что с женитьбой не горит, все больше тянуло меня к бабьему теплу. На мое горе, весеннее солнце отражалось в обеих: и в дочке соседа, и в дочке солтыса. Я с радостью вертелся бы между двумя солнышками — дергал бы их за косы, целовал в губы и напевал бы им любимые рождественские гимны о теленке, сосущем палец Младенца.

И тогда появлялся передо мной Ясек в шапке набекрень, в черном сюртуке, в шелковой рубашке с отложным воротником. И я видел, как он ведет под руку вдовушку и молоденькую служанку. Улыбается мне, показывая сахарно-белые зубы, спрашивает, когда я позову его в старшие дружки, ведь он уже пригласил лучших еврейских музыкантов из-за леса. В такие минуты, видя Ясека с простреленным виском, Ясека в свадебном наряде, я тут же убегал в сарай и до упаду колол распиленные на чурбаки буковые бревна.

Кроме того, я плоховато знал и дочку солтыса, и дочь соседа. Правда, мы жили почти рядом, но когда так близко живешь, то видишь сучок в доске, дырку в заборе, покосившийся сарай, а все целиком охватить не под силу. Короче, с женитьбой я хотел еще повременить. Теперь, когда я собирался ввести в свой дом одну из этих девушек, я мог иначе, незаметно приглядываться к ним: как к хозяйкам, женам, матерям. И хотя меня все сильнее тянуло к обеим, я решил не заигрывать с ними, чтобы их не спугнуть. Если бы они заметили, что я вдруг стал охотнее и чаще поглядывать, как они выходят из костела, танцуют на гулянье, работают в поле, то, безусловно, начали бы остерегаться всех тех бесенят, что манили их то туда, то сюда.

Но я ничего не мог с собой поделать. Почти каждый день, когда девушки возвращались с поля или шли в лавочку, я усаживался на бревне возле ворот. Садился будто бы покурить, но если одна из них выходила из калитки немного раньше, чем я ожидал, а я вытаскивал в ту минуту кисет, то цигарку свернуть не мог — бумага рвалась в пальцах.

Вскоре я заметил, что девушки почувствовали, почему я так часто сижу у ворот на бревне, и стали прихорашиваться. Теперь они выходили в праздничных, высоко зашнурованных башмаках. На головах у них были самые лучшие платки, они завязывали их на затылке так, чтобы в аккуратно расчесанных и заплетенных косах был виден гребень. Даже у колодца я не видел их босыми и неряшливыми. Когда они подходили к моему дому, то старались идти легко, пританцовывая. И хотя тропинка шла посреди пустоши, я слышал шелест и хруст накрахмаленных нижних юбок.