Андрей Геласимов - Жажда. Фокс Малдер похож на свинью

Свое лицо рисовать было легче всего. Оно не состарилось. Просто стало еще темней.

— Ты чего задумался? — сказал Генка.

— Ничего. Просто думаю — что с нами будет.

— А чего тут думать? Сейчас приедем — водки возьмем.

Насчет водки я был согласен. После всего, что произошло, без нее обойтись было бы трудно.

Можно, но как-то не так.

— Подожди, — говорил Генка, когда все уже улеглись спать. — Сейчас я угадаю — кто это.

Он наливал нам обоим, выпивал, смотрел на мои рисунки и говорил:

— Замкомвзвода. Точно? Ему легкое прострелили в Урус-Мартане. Я помню. А ну-ка, давай еще.

Я рисовал, он морщил лоб, снова наливал водки.

— Чего-то этого я не помню. Кто это?

Я дорисовывал шлемофон.

— А! Это Петька — водитель из транспортной бригады.

Я рисовал еще.

— Танечка — медсестра… Артиллеристы — я у них спирт менял на сапоги… Командир батальона… А это… Подожди… Что это у тебя?

— Это взрыв. Кумулятивный снаряд прожигает броню… Ну… мне кажется, что он ее так прожигает.

— Понятно. А это чего?

— Это духи стреляют с крыш.

— Где они? Тут у тебя одни окна.

— А вот огоньки. Видишь? Каждый огонек — выстрел.

— Так ты рисуешь все простым карандашом. У тебя тут, блин, все серое. Подожди, я у дочки сейчас цветной поищу. Тебе какой принести? Или все сразу?

— Да не надо. Разбудишь еще.

Но он уходит, задев по дороге стол. Пока его нет, я все равно рисую. Возвращаясь, он снова толкает стол и рассыпает пригоршню цветных карандашей по полу.

— Да брось ты их, — говорю я. — Мне удобней простым.

— Ни фига себе! — говорит он, дыша мне в щеку сладким запахом водки.

Он смотрит на танк, который попал в засаду на узкой улочке и которому через минуту конец. Он смотрит на то, как из бээмпэ вынимают солдата, у которого разорвана грудь. Он смотрит на то, как другому солдату зашивают живот прямо на земле. Он смотрит на то, как взлетает тело от взрыва противопехотной мины. Он смотрит на то, как, пригибаясь, бегут в укрытие наши пацаны и как один из них взмахивает руками и приседает, как птица, когда в него попадает пуля, но он еще не успел этого понять. Генка смотрит, как я рисую, а я слышу его дыхание у себя за спиной.

— Подожди, а это чего?

— Это наш лейтенант. Со своими детьми.

— Так его же убили. А у тебя ему тут лет тридцать пять. Он же молодой был совсем. И детей у него не было.

— Ну и что? — говорю я. — А здесь он с детьми. Могли у него потом родиться дети?

Генка долго молчит, смотрит на мои рисунки.

— Ты, знаешь, чего? — наконец говорит он. — Дай их мне. Все.

— Возьми, — говорю я. — Я просто так их нарисовал.

На следующее утро заехали за Пашкой и все втроем отправились в Ярославль. Генка сказал, что, может, кто-нибудь из однополчан что слыхал про Серегу. Мало ли куда он мог зарулить. В Ярославле жил один пацан из нашей роты.

— А по вокзалам шататься смысла уже никакого нет. Всех бомжей там достали. Видал, Пашка, как нас отфигачили менты?

Генка повернулся через сиденье и показал Пашке свое лицо. Я тоже посмотрел на него, хотя видел уже много раз эти ссадины. Просто за все это время Генка впервые с Пашкой заговорил.

Тот дернулся к окну, как будто хотел отвернуться, но на него эта рожа смотрела в упор. Перемазанная зеленкой. Не знаю — почему Генка в атаку пошел:

— А ты знаешь, Костя какие рисунки рисует? Офигеть можно! Я тебе потом покажу. Там, на этих рисунках, все наши.

Мы ездили каждый день. Мы были в Твери, мы были в Калуге. Мы ездили во Владимир. За неделю мы объехали пять городов. Я ночевал во Фрязино то у Генки, то у Пашки, а наутро мы снова садились в джип и ехали к кому-нибудь из тех, с кем вместе служили в Чечне. Пили водку, разговаривали, вспоминали войну, слушали семейные истории. Иногда я говорил, что выйду покурить, и долго стоял где-нибудь в подъезде, трясясь от холода и выдыхая в темный воздух прозрачный пар. Первые пять минут — чтобы успокоиться, а потом — чтобы дорисовать в голове то, на что не хватило судьбы.

Одному я дорисовывал ногу, другому — жену. Третьему — убитых друзей. Четвертому — чтобы ребенок был здоровый. Я рисовал сильными этих пацанов, их жен красивыми, а детей — смешными. Я рисовал то, чего у них нет. Карандашами у меня бы так не получилось.

Но ни один из них про Серегу ничего не знал.

— Куда ты опять исчез? — говорил Генка, когда я возвращался на кухню, где от сигаретного дыма дышать было просто нечем.

— Курил.

— Прикалываешься? Поехали. Сегодня мимо опять.