Андрей Геласимов - Жажда. Фокс Малдер похож на свинью

— Ты долго там будешь сидеть? — Генкин голос из Центра управления полетами. — Водка прокиснет.

— Сейчас.

Говоришь медленно, потому что связь уже совсем никуда. Плохая связь. Космос полон всякой ерунды — метеориты, звезды, туманности. Туманностей больше всего. Сплошные помехи. Бесконечная толкотня. Вместо того чтобы всем сидеть у себя дома.

Но вдруг связь становится лучше. Почти нормальный сигнал.

— Давай за Серегины ходки. Кого он вытащил после нас?

— Михалыча.

— Давай за водилу Михалыча.

Замолчали. Я вытираю ладонью с пола свою кровь. Бесполезно. Все равно капает. После молчания — снова приличный сигнал.

— А потом?

— Потом, кажется, капитана.

— Значит следующую накатим за капитана.

Пытаюсь связаться. Прямо из-под стола.

— Чего ты там говоришь? Костя, ты не мычи. Давай вылезай оттуда. Жена потом соберет. Смотри, кровью весь пол устряпал.

Тщательно настраиваюсь на связь:

— Сначала был капитан. Потом — Михалыч.

В эфире — молчание.

— Ты уверен?

— Да.

— Ну ладно. Тогда сейчас накатим за капитана. А за Михалыча потом еще раз.

Я говорю:

— И за Серегу.

Они говорят:

— И за Серегу.

Я говорю:

— Потому что его нигде нет.

И выбираюсь из-под стола. В правой руке осколки.

— Говорил тебе, блин, порежешься. Давай их сюда.

— Я сам.

Но мне все равно радостно. Потому что мы снова втроем. А не по отдельности. И вокруг больше не космос. Генкина кухня. Осколки я все собрал.

Генка говорит:

— Чего ты такой довольный?

Я говорю:

— Я улыбаюсь.

Он говорит:

— Я вижу.

Я говорю:

— Наливай.

Мы ездили по Москве и по другим городам уже почти две недели. За полмесяца в Генкином джипе я увидел столько, сколько не видел, наверное, года три. Оказалось, что мир вокруг стал совсем другим, и мне было интересно смотреть на него из окна машины. Тем более что стекло было тонированным. Я бы и раньше не отказался поездить, чтобы не пугать прохожих своим лицом, но особенно как-то не предлагали. До того, как врачи окончательно сняли бинты, ходить по улицам еще было нормально, а потом стало уже не так. Особенно когда встречал знакомых. Даже не знаю, кому было неудобней — мне или им. Потому что надо ведь стараться. И как бы не замечать. Поэтому больше сидел дома и в квартирах, где делал ремонт. С хозяевами общался по телефону. А когда они приходили, то им, в общем, было не до меня. Почти не прикидывались.

Мир из окна машины выглядел немного приплюснутым, но мне все равно приятно было на него смотреть. Хоть он и убегал постоянно назад и вправо. Потом стал убегать влево. И это тоже было хорошо. Потому что Пашка наконец пересел на мое место. Не знаю, о чем они говорили с Генкой в ту ночь, когда я порезал себе руку у него на кухне, но о чем-то они, видимо, поговорили. И Пашка теперь сидел на переднем сиденье. И они обсуждали свой бизнес. Вернее, Генка его обсуждал. А Пашка иногда кивал. Но это и значило, что они обсуждали. Пашка по-другому обсуждать не умел.

А я сидел сзади и рисовал. И Генка почти не ворчал, что ему приходится медленно ехать. И еще иногда останавливаться. Чтобы я успел нарисовать собаку. Или мента. И ту девушку, на которую мент засмотрелся. Потому что там много было всего. За окном. От этого скоро весь пол в машине был завален бумагой.

— Я тебе говорю — цветными карандашами рисуй, — повторял мне Генка. — Ну не видно, какой у тебя светофор — красный или зеленый.

— Машины же трогаются, — говорил я. — Разве не видишь? Значит — зеленый.

— А может, они останавливаются.

— Сам ты останавливаешься. Поехали, хватит стоять.

И мы ездили. А я рисовал. Рисовать мне нравилось даже больше, чем смотреть в окно. Я хотел, чтобы весь мир остался у меня на бумаге. Когда я снова вернусь домой. Потому что телевизор показывал совсем не то. Я вдруг понял, что все совсем по-другому. И линии, и краски, и даже просто свет. Хотя, конечно, простым карандашом свет нарисовать было трудно. Тут Генка не врал. Но я старался.

Чтобы у меня все осталось, когда мы Серегу найдем.

А Серега не находился. Мы снова ездили по всем вокзалам, но его там не видел никто. Мама в детстве говорила: «Как в воду канул». Когда по вечерам с работы ждала отца. И в окно смотрела. Еще до того, как он совсем от нас ушел. А я говорил: «Какнул», и она смеялась. Но потом опять смотрела в окно. Как я теперь. Только рядом не было ни Генки, ни Пашки.

И еще она говорила, что надо уметь ждать. Надо уметь ждать и верить. Тогда все получится. Но я не знал, что она имеет в виду. Поэтому ждал того, что мне было понятно: когда кончится четверть, когда будут деньги на велосипед, когда заболеет математичка, а потом — когда директор Александр Степанович вернется со своего Черного моря и мы снова начнем рисовать.