Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Диктор местного радиовещания позаботился о том, чтобы представить Грицко в лучшем виде и настроить болельщиков в его пользу.

— В этом сезоне наши ребята поставили перед собой высокую цель — бороться за участие в высшей лиге. И помочь им в этой борьбе решил Милан Грицко, он вернулся к нам, чтобы оказать поддержку коллективу, воспитавшему его…

Зрители захлопали, а со стоячих мест послышались возгласы:

— Темный!!!

— Только честно, Грицко!

— Покажи им, Темный!..

Раздался, однако, и трезвый, скептический голос:

— Если бы он играл, как прежде, так бы его и отпустили!

Грицко сидел на скамейке под главной трибуной; опершись руками о колени, он разглядывал свои ноги в огромных, почти совсем новых бутсах. Чистенький тренер с круглой плешью на затылке наклонился к нему:

— Похоже, они приставят к тебе Грешака, но ты на провокации не поддавайся.

Грицко хмуро кивнул и на какое-то время отключился, не слыша ни выкриков зрителей, ни объявления о составе команд, ни наставлений тренера, который все еще что-то упорно пытался ему внушить.

Все это он испытал уже много раз, а вот недавним и новым было сознание того, что ему уже не играть, как прежде, и чем дальше, тем будет все хуже и хуже. Однако с той же отчетливостью он сознавал, что добровольно не сдастся — не зря ведь его прозвали «Темный»; он и был темным, замкнутым, ослепленным, как разъяренный бык.

Над футбольным полем носился запах бабьего лета и аромат прогретой солнцем праздничной одежды. Грицко, с наслаждением вдыхая родной воздух, не спеша разминался около среднего круга, потом вскочил, встряхнул головой, так что пряди волос упали на лоб, и тяжело побежал к боковой линии.

— Выбьешь нам лигу, Темный?! — фамильярно крикнул кто-то из болельщиков.

— Ура, Грицко! — завопил чей-то мальчишеский голос.

Повернув на бегу голову, Грицко помчался по правому краю против заходящего солнца. Потом остановился, до боли стиснув зубы, и шагом вернулся на середину поля.

— Без лишних фолов, ребята! — заметил при жеребьевке дебелый судья.

В первые минуты игры хозяева поля упорно атаковали, и Грицко, ловко обводя своего неотвязного опекуна, достигал штрафной площадки — ловил возможность забить гол. Однако Грешак, хоть и был лет на десять старше, бегал хорошо и был постоянно начеку. Грицко никак не удавалось от него оторваться. После получаса игры, уяснив соотношение сил, он сник на глазах у всех.

— Нажми, Грицко! — кричали ему с трибун.

Покосившись на судью, Грицко неожиданно для самого себя плюнул Грешаку в шею. Приземистый крепыш удивленно обернулся.

— Убью! — сквозь зубы процедил Грицко, но злобы в душе не ощутил, он был безразличен и как-то жалостливо-печален.

— Поглядим, — рассмеялся жилистый Грешак.

После углового удара Грицко подпрыгнул, но, не успев отбить мяч головой, почувствовал, как в живот ему уперся чей-то локоть, и вдруг острая боль свалила его на землю. Он перевернулся на спину, чтобы убедиться, что это был Грешак, но тут ему сделалось совсем плохо, он перестал видеть и окруживших его игроков, и трибуны. Все, стоявшие вблизи, видели, что Грицко, согнутого в три погибели, рвет, и то, что он извергает из себя, — это сгустки алой крови…

— Ему лечиться нужно, а не в футбол играть, — сказал старший врач лекарю команды. — Неужели он никому не признавался, что у него язва желудка?

— Никогда на боль не жаловался. Случалось, приходил не в форме, да ведь это не основание, чтобы сразу отправлять человека на обследование… Сам должен знать, что с ним…

Про то же самое спросили врачи и у Грицко.

— Отчего вы не лечились? — снова и снова допытывались они.

— Что заставляло вас скрывать болезнь?

— Что заставляло вас мучиться?

Грицко в ответ бурчал что-то невразумительное, но больше отмалчивался, не обнаруживая ни стыда, ни раскаяния. Наконец он высказался, но никто из врачей его слов так толком и не уразумел:

— Боли в желудке… я думал — от воспоминаний…

Перевод В. Мартемьяновой.

Иван Марушкин, мужчина с нежной, совсем не подходящей и словно бы позаимствованной у кого-то фамилией, напрасно надеялся заснуть. Его жена, по имени Лидия, уже давно спала. В темноте он с грустью прислушивался к ее дыханию, в котором невольно улавливал определенный процесс: выдыхала она ртом, и когда поток воздуха ослабевал, губы Лидии смыкались. Дыхание собиралось у нее во рту, покуда напор не нарастал и воздух не пробивался сквозь сжатые губы вон. Тогда отзывалось неясное «р-р». Муж заерзал, сунул руку к жене под одеяло, но не коснулся ее, а только призадумался вдруг о тепле спящих. От ощущения тепла ему показалось, что у него пересохло в горле. И Марушкин встал, чтобы налить себе в кухне воды. В коридоре большим пальцем левой ноги он задел угол шкафа. В шкафу что-то зловеще загрохотало, а в пальце боязливо хрустнула косточка.