Мануэла Гретковская - Парижское таро

Мы просидели в Ле Мазе час. На прощание Ксавье подарил Томасу специально для него нарисованную карту таро. Серо-синий фон, посередине красная полоска.

– Это твой архетип, – объяснял он. – Симметрия, ты симметричен, находишься посреди всего, что тебя окружает.

– Я симметричен? Относительно чего?

– Себя, нас. Помнишь, ты рассказывал историю о драконе и ангеле, которые друг с другом сражаются, но также друг друга и охраняют? Эта красная черта – рана дракона или огненный меч ангела.

– Этот багряный цвет и в самом деле напоминает мне шрам.

– И правильно, Шарлотта, симметрия зарубцевалась, из нее показалась жизнь – рана и смерть – подсыхающий шрам. – Глаза у Ксавье блестели. Он сунул трясущиеся руки в карманы. – Ты, Томас, уходишь в монастырь. Глядя на эту карту, вспоминай, что ты симметричен по отношению к себе, к Богу, к Его образу, подобию и тени.

Томас вложил карту в блокнот с адресами.

– Жизнь, смерть, преходящая симметрия, – перечислял он. – Знаете, что значит «мазе»?

– Кафе, пассаж от улицы Сент-Андре дез Ар до бульвара Сен-Жермен. Что еще? – вспоминала я.

– По-арабски, по-еврейски слово «мот», «мат» означает «смерть». «Мазе» – значит «мертвый».

– Хочешь сказать, что прощаешься с нами навсегда? – Меня нервировала невозмутимость Томаса, напротив которого сидел донельзя взвинченный Ксавье.

– Вовсе нет, приезжайте ко мне. В монастыре есть гостевые комнаты, я буду вам очень рад.

Ксавье пошел заказать еще пива.

– Ты, святой, начинаешь новую жизнь. Бывшая любовница с мужем должны навещать тебя в монастыре. Неплохая шутка, я бы с удовольствием съездила тебе по морде.

– Я не начинаю, Шарлотта, новую жизнь, я заканчиваю старую. Пощечина стала бы окончательным завершением моего пребывания среди вас. Пощечина – хорошее начало сцены в фильме.

Я поставила свой стакан, расплескав пену.

В Ле Мазе вошел Брайан.

– Мы к вам! – крикнул он, помогая Ксавье нести бутылки. – Один стаканчик – и пойду играть. – Он положил на стул гитару.

– Без пятнадцати двенадцать, я побежала в Бобур. – Я допила пиво. – Сейчас начнут подходить туристы. – Я встала и взяла со стола папку с бумагой.

Томас встал, несколько раз поцеловал меня и на мгновение прижал к себе:

– Спасибо за все.

– Ксавье, я буду дома в восемь, – помахала я им на прощание.

Перед Бобур открыл свою лавочку «Оркестр Банана»: негр в желтой строительной каске, который колотит палкой по развешенным на проволоке бутылкам или раздавленному банану, громко выкрикивая:

– Лучший на свете «Оркестр Банана» – это я!

Вокруг аплодирует толпа зевак, неистовствующая от восторга, когда для разнообразия негр бьет не по бутылке, а себя по каске. Сегодня «Оркестр Банана» надел бумажный колпак, вроде ку-клукс-клановского капюшона, а на плечи накинул белое с желтым полотенце. Рассуждая с достойным видом о любви, братстве, мире во всем мире, он поливал любопытных водой из бутылки.

– Не бегите от меня, эта вода святая! – кричал негр.

Затем настал черед главной части импровизированной службы – сбора денег:

– Несколько франков, доллар для Папы Римского, пожалуйста, – обходил он толпу, позвякивая монетами на подносе.

Я сидела, бесцельно разглядывая «Оркестр Банана». Кто-то потянул меня за косу.

– Габриэль? Откуда ты здесь?

– Томас объяснил, где тебя найти. Как работа?

– Нарисовала одного японца, «Оркестр Банана» заканчивает свое шоу, сейчас появятся клиенты.

Мы болтали, обходя молчанием несостоявшуюся встречу. У Габриэли был такой вид, словно ей хотелось взять карандаш и нарисовать мой портрет. Заглядевшись, она прерывала разговор в середине фразы, а потом с трудом припоминала, о чем шла речь.

– Пойдем ко мне, – даже не предложила, а скорее приказала она.

Сидя на тахте в стиле «модерн», я листала журналы. Габриэль медленно пересекла холл, рядом, скользя по паркету, топал пекинес Чау. Хозяйка закрыла у него перед носом стеклянную дверь гостиной. Чау недовольно тявкнул и побежал в одну из комнат.

– Выпей. – Она подала мне стакан чего-то желтого и густого.

– Ликер? – пригубила я.

– Это поможет, выпей.

Мы болтали, грызли крохотные печеньица. Я чувствовала себя все более странно. Казалось, я распадаюсь на две половины, до самой разделительной линии мозга. Одна часть меня засыпала, другая сосредоточилась в какой-то болезненной точке, никак не находившей себе места. Сонная половина видела Габриэль, сливавшуюся с портретами в позолоченных рамах за ее спиной. Тени деревьев за окном оживляли лица на картинах. Губы Габриэли шевелились одной и той же размытой светотенью.